Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

еще не испытывала я такого волнения. Несмотря на темноту и робость, свойственную нашему полу, я последовала за ним. Он стоял за углом и не мог меня видеть, но я услыхала его стоны. — Голубчик, — сказала я, подойдя к нему, — может быть, вы плачете оттого, что у вас нет крова над головой? Идите к нам, мы дадим вам приют. — Он поблагодарил меня движением руки, показав мне полученное от меня экю. Я не осмелилась настаивать, но быстро вернулась домой и попросила мужа привести его. — У меня есть подозрения, что это Эдмон, — прибавила я. При этих словах господин Кенси устремился за ним со всеми нашими слугами, но им так и не удалось его обнаружить. Спешу отослать вам сию записку, любезная сестра, чтобы вы были наготове, если кто-нибудь увидит его в вашем городе. Пусть примет меры господин Луазо. Остаюсь, любезная моя сестра-мама, преданная вам, и т. д.

ПИСЬМО CCI

ОТ ПЬЕРРО К ГОСПОЖЕ ПАРАНГОН

Злосчастный возвращается в родные места

«Третьего дня я облобызал твой порог, я упал ниц перед жилищем наших почтенных родителей. Я увидел тебя и задохнулся от рыданий. Твой пес бросился ко мне и хотел меня укусить, но вдруг, почуяв мой запах, с воем шарахнулся прочь, словно от дикого зверя. Ты, конечно, подумал то же самое, ибо ты бросил камень, и он угодил в меня, — это первый камень возмездия... но это чересчур мягкая кара для отцеубийцы! Твоя жена позвала тебя, вы вышли вместе и отправились на могилы. Я опередил вас. Вы помолились. И ты сказал жене: „Нынче обильная роса, камень совсем влажный. Как бы тебе не повредила сырость. Уйдем-ка“. Роса! То были мои слезы!»

Злосчастный Эдмон

(На конверте было написано: «Госпоже Парангон».)

Вот письмо, любезная сударыня. Оно все вам скажет. Посылаю вам его с нарочным и прошу мне его вернуть. Остаюсь, и т. д.

ПИСЬМО CCII

ОТ ЭДМОНА К ГОСПОДИНУ ЛУАЗО

Злосчастный подробно повествует обо всем, что с ним приключилось. Его поразила десница господня, он чувствует это, и поскольку с ним уже нет его совратителя, заглушавшего в нем укоры совести, — он раскаивается, но вместе с тем впадает в отчаяние. Надежда на милосердие божие должна непрестанно смягчать горечь нашего раскаяния

Я скитаюсь вот уже три года, и уже три года казню себя. Но небесное правосудие не определило мне заурядное наказание: оно отняло у меня руку... Неужто вы могли думать, что, избавив меня от кары, избавите от мук? Неужто вы предполагали, что я злоупотреблю вашей добротой и добротой***? Кто? Я? Неужто гнусный каторжник навязал бы вам свое общество! Ведь если бы я появлялся на улицах, на дорогах, рядом с вами, на меня указывали бы пальцем, говоря: «Вот он!» Это самые обыденные слова, но они как молния разят того, о котором сказаны... Нет, сударь, мне не суждено счастье, а ведь жить с вами и с ** значило бы быть счастливым. Преступление должно быть заклеймено, этого требует законность; законность и справедливость, что одно и то же. Не говорите мне, что меня погубил Годэ, — это я погубил его. Наименее виновный, увы! был приговорен к смертной казни. Если бы я избрал путь добродетели, на него вступил бы и Годэ. Не знаю, какие тайные чары влекли его ко мне, но любовь сделала его моим рабом, я властвовал над ним; всякий день он поражал меня все новыми проявлениями героической дружбы... Злополучный Годэ! Будь ты жив, мы бы вместе... Ах, он навеки погиб и, без сомнения, я погибну вместе с ним...

Я должен рассказать вам, что со мной приключилось после вашего отъезда из Тулона.

На меня еще падали отблески вашей добродетели, но подобно жалкой планете я был осенен лишь заемным блеском, от которого ярче выступала вся чернота моих духовных язв. Всеобщее сочувствие возрастало благодаря тому, что отец д’Аррас связал свою участь с моей. Это смущало меня. Я не выходил из каторжной тюрьмы, дабы порядочные люди не роняли себя, заговаривая со мной. Но вот пришло помилование; мне сообщили, что я свободен. Я услыхал, что распространился слух, якобы доказана моя невиновность... Моя невиновность!.. Я знал, что меня будут приветствовать как вашего друга... Но как мог я принимать поздравления, отвергаемые моей совестью! Д’Аррас намеревался разгласить историю моих отношений с Годэ, уподобив нас друзьям, представшим перед сиракузским тираном{111}! Ах, какая разница!.. Я не мог вынести незаслуженного мною уважения, и в день освобождения вечером тайком ускользнул. Я прошагал без передышки десять лье; за сутки я прошел целых двадцать. На другой день, оказавшись в окрестностях Ледигьера, я зашел передохнуть в дом одного поселянина. Мне предложили хлеба и фиг, я поел, а затем растянулся в саду в тени дерева и заснул. Меня разбудила острая боль: левая рука распухала у меня на глазах, — я вспомнил, что это та самая преступная рука, которою... В нескольких шагах я заметил большую змею, уползавшую прочь от меня. Я вскочил и убил ее. В эту минуту мальчишка, который раздразнил змею и видел, как она меня ужалила, появился со своими родителями. Они сказали, что надо бежать к лекарю, и повели меня к нему. Последний, видя, что опухоль распространяется с поразительной быстротой, счел нужным немедленно отрезать мне руку. Местная сеньора, узнав о моем несчастье, велела перенести меня к ее фермеру, которого и обязала оказывать мне необходимые услуги. Я жил у этих добрых людей, но принимал одного только лекаря и не желал ни с кем говорить. Я выздоровел, ибо я жаждал смерти и был никуда не годен, — человек полезный, конечно, умер бы.

Я поправился и уже хотел покинуть эти места, когда однажды утром вошла фермерша вся в слезах, восклицая, что сельчане лишились доброй сеньоры... Вскоре должны были состояться похороны. Я решил задержаться и присутствовать на ее погребении, чтобы пролить над ее прахом слезы благодарности. Но каково же было мое изумление, когда назвали имя покойницы: маркиза де***! Я впал в тупое оцепенение, поразившее всех, и все повторял, как бы говоря сам с собой: «Маркиза де***!» Меня обступили и стали расспрашивать, кто я такой и почему так интересуюсь этой сеньорой, которую муж по королевскому приказу заточил в замке за ее распутство. Они добавили, что ее смерть положит конец