Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

Я покинул селенье, где потерял руку, я пересек Жеводан и направился в Лион, откуда пришел в нашу провинцию. Проходя через Семюр, я просил милостыню, и молодая дама подала мне экю. Я никогда не получал от людей такой крупной монеты и намеревался вернуть ее, когда узнал мадемуазель Фаншетту. Я был так потрясен, что отошел на несколько шагов и завернул за угол, чтобы скрыть свои слезы. Она приблизилась ко мне и предложила приютить. У меня чуть не разорвалось сердце при звуке ее голоса, столь схожего с голосом... Я удалился. В ту же ночь я пришел в ваш город. Я смотрел на ваши окна, ибо они были освещены. Я подошел к самому низкому из тех, что выходят на улицу, и услыхал, вернее, мне ясно послышался голос... той, чье имя больше никогда не выговорят мои оскверненные уста, и не напишет преступная рука... Этот чарующий голос поразил мое воображение, я совсем забылся; я все прислушивался, но слышал не то, что говорили, а то, что являло мне воспаленное воображение. События минувшей жизни проносились передо мной и с такой ясностью, что я принимал все это за действительность. Я видел Годэ, я обращался к нему, он мне отвечал; его призрак приближался ко мне, собираясь меня поцеловать. Я простирал к нему руки и обнимал пустоту. Я видел... я видел ее... в тот ужасный час, о котором вы, быть может, не знаете... на коленях у моих ног... «Прочь, прочь! — вскричал я, — ужасные призраки, прочь!» ... В этот миг мне послышался голос той, чью невинную жизнь я оборвал, — голос Зефиры. Мне мнилось, она говорит: «Как! Как! Он так близко, — и он ускользнет от нас! Ах, мы всего лишь женщины, но все же бежим, бежим! Сердце говорит мне, что мы найдем его!» Это было столь реально, что я бросился было бежать. Но меня удержало видение. Мне показалось, что я заметил в окне, совсем близко от меня, гневный образ Зефиры и рядом с ней... Я упал на колени и воскликнул: «О любимая тень, прости, прости! Виновна была лишь моя рука, а у меня ее больше нет! А вы... вступитесь за меня!..» Мне почудилось, что после этой моей мольбы она смягчилась. Я больше не видел их; свет погас, и я удалился.

Несмотря на крайнее изнурение, я прошел еще три лье, направляясь в родные места. Не доходя четверти лье до селения, я увидел лесок, куда в дни юности не раз ходил с братьями. Я спрятался там и просидел до ночной темноты. Я ел хлеб, поданный мне накануне, и пил воду, которая, как я знал, сохранялась в дуплах старых деревьев. Ах, сударь, сколько воспоминаний нахлынуло на меня в этом укромном уголке! И сколько я пролил там слез! Но какой был от них толк! Вечером, в сумерках я подошел к дому брата. Он возвращался с работы со своим псом, который залаял и чуть не выдал мое присутствие. После этого я пошел на могилу батюшки и матушки. Тут из глаз моих снова хлынули потоки слез... О боже, сколь горькими были они!.. Но вот пришел старшой со своей супругой. Камень был весь мокрый, они заметили это!.. они это заметили!.. Кто мог бы пролить столько слез на могиле твоего отца, о брат мой, как не отцеубийца!.. Лишь утром я покинул родные места. Я обошел их в темноте и вместо людей видел только ночных птиц, слышал их зловещие, наводящие жуть крики, которые еще усиливали мрак и ужас, царившие у меня в душе, но этот ужас был мне желанен. На заре свет, небесный свет прогнал меня вместе с ночными птицами, я бежал и скрылся в лесах.

Я медленно брел и к вечеру достиг О***. Там никто меня не узнал. Я посетил лишь одни могилы... О Манон! Твой преступный супруг, униженный, постаревший, искалеченный, твой преступный супруг проливал слезы над холодным прахом твоим. Но вот появился священник. — Гоните этого оборванца, он явно помешанный! — И меня грубо прогнали. Я повернулся к часовне, возле которой находится могила, и воскликнул: — У меня отнимают и это последнее утешение! Я заслужил это! — Сердце у меня было разбито. Я упал на землю от слабости. У меня выступил холодный пот, какой бывает у умирающих, и мне стало ясно, что приходит мой смертный час. Тут какой-то солдат и рыбак воскликнули: — Ей-богу, этот человек помирает, господин кюре! — Они переплели руки, положили меня, как на носилки, и отнесли в больницу. Подкрепившись немного едой, я уже через час вышел оттуда.

Не успел я отойти от больницы, как повстречал Мадлон с ее сестрами. При виде моего бледного лица, всклокоченной бороды и рваной грязной одежды, как у virgines squalidae[113], о коих пишет пророк Иеремия, они отвратили от меня взоры. И я промолвил: «viderunt me et horruerunt»[114] и возопил вместе с Иовом «Miseremini mei, miseremini mei, saltem vos, amici mei»[115].

Я прошел мимо крылечек Жорже и Бертрана; перед домом играли вместе их дети. Их юность и невинность привели мне на память мои детские годы. У одного из мальчиков были совсем такие же черты, как у меня в годы невинности, одна из девочек походила на Эдме. Я пристально смотрел на них, они испугались меня и убежали домой. Тут вышли их матери и увидели меня, но я закрыл лицо рукой, и они не могли меня узнать. Они подали мне милостыню, хотя я и не просил. Я отошел в сторону и съел поданные мне куски, орошая их слезами. «Viderunt me proximi mei et non agnoverunt me, quia manus Domini tetigit me»[116].

Затем я подошел к дому, где некогда обитал, где познакомился с вами, сударь, где ваша жена видела меня, когда я еще не был отверженцем. Я опустился на каменные ступени, и сам того не замечая, долго там просидел, поглощенный мыслями, нескончаемой вереницей проносившимися у меня в голове. Наконец я услыхал, как молодая девица сказала служанке, чтобы та меня прогнала, потому что я грязный. Я удалился, вспомнив, что с такими же словами однажды обратился к бедняку, сидевшему на этом самом месте.

Из О***