Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

Туве, – стали тайно пропадать пришлые люди. Забредет случайно человек в эти места – и конец. И все. Сколько их так-то вот пооставалось в тайге – не счесть!

– Ого, – сказал Федя, – вон оно как… – Голос был жесткий, чужой. – И что же – неужто так все с рук и сходило?

– Чудак, – проворчал я тогда, – здесь же ведь Сибирь! Закон – тайга, прокурор – медведь. Верно, Кешка?

– Верно, – кивнул тот. – Власти в эти края никогда почти не заглядывали… Правда, когда сгибли трое геологов из Красноярска, начался шорох: приезжала полиция, были допросы… Чуть было деда моего не повязали… Но тут как раз подоспела революция.

– И что же после? – спросил Федя.

– Ну а после все перевернулось. Сами понимаете: Гражданская война, потом – разные стройки, рудники, то да се… Хлынул народ отовсюду… Что ж тут поделаешь? После Гражданской старики, правда, пытались еще продолжать – но ничего не вышло.

– Не удержали, стало быть, границу?

– Какая уж тут граница! Году в тридцатом кокнули было двоих (одного на Ала-Тау, другого здесь, неподалеку), но тут такое началось, ой-ой! Пересажали почти половину села. Конфисковали все оружие… Дед мой Антоний сразу попал под следствие – и так и не вышел, помер в красноярской тюрьме.

Низкое, струящееся над нами небо словно бы поблекло и отодвинулось. В кустарник, над кромкой ущелья, вкрались зеленые просветы. И постепенно – из редеющей сумеречи – проступило скуластое крепкое Федино лицо. У Кешки – под бровями и на впалых щеках – легли плотные тени.

– Так вот какой тропой мы прошли, – сказал медленно бригадир. – Вот какой!

– Да, вот такой, – невнятно пробормотал Кешка. В этот момент – где-то очень близко – заурчала машина. Мигнул короткий огонь. Ущелье распалось, и обозначилось просторное урочище, ведущее к леспромхозу.

– А что ж, – улыбнулся вдруг Федя, – неплохо все-таки прошли. – И он потряс увесистой, пестрой связкой битых уток и глухарей. – Неплохо! Сделали все, что надо, и вернулись вовремя, без хлопот.

– Слава богу, – сказал я, вспомнив Кешкин рассказ. – Грозу пронесло стороной…

Глава 3 АВТОБУС

Суббота. Жители Белых Ключей собираются в райцентр – на базар.

В стареньком рейсовом автобусе гомон и толчея. Он набит битком и уже готов к отправлению… Но вот снаружи раздается певучий звон баяна. И сейчас же по автобусу прокатывается волна всеобщего оживления.

– Филя!

– Давай, сердешный, шевелись!

– Ну, теперь будет представление, – ухмыляется бородатый, весь заросший рыжей шерстью мужик, сторож здешнего сельпо.

Филя возникает в дверном проеме: осторожные, нервные, ищущие руки, щуплое, иссеченное морщинами личико. Он весь облит солнцем, лишь в глазных красноватых впадинах – тень, густая, как стоячая вода.

Взобравшись, он ощупью – запрокинув лицо – отыскивает свободное место. Натыкается на девчат. И говорит, кривя презрительно рот:

– Опять все лучшие места захапали… Опять – бабы… И-и-эх, подлое ваше сословие!

Автобус вздрагивает от смеха. Мужчины смеются сочувственно, женщины – легко и беззлобно.

– Чего они ржут? – шепчу я, наклоняясь к Кешке. – Нашли над чем смеяться!

– Да нет, тут не то, – поясняет он, – они не насмехаются, они – жалеют.

С минуту Кешка молчит. Розовеет лицом. И, подавшись ко мне, говорит в половину голоса:

– Это давняя история. Ее здесь каждый знает. Понимаешь, мать у Фили красотка была. Первая в районе! Ну вот, и когда затяжелела – испугалась. К знахарям начала тайно ходить, травиться всякими гранами, настойками. Красоту блюла, потерять боялась…

И опять он умолкает. И потом – стесненно шевельнув бровями:

– Не хотела, вишь ты, рожать, а он, однако, родился. Но – плохой. Слепой, какой-то весь болезненный… И не любит баб – ненавидит их люто. Одно он любит – музыку. Очень он ее тонко чувствует. А бабы, что ж… Они его, конечно, жалеют.

Его и действительно жалеют: усаживают поудобнее, даже под спину подтыкают какую-то рухлядь.

В последнюю минуту (когда уже взревел, напрягаясь, мотор) подоспевает, запыхавшись, высокая женщина в белой шали, и за руку с ней – лет восьми мальчонка… Они пристраиваются сразу же у входа. И мгновенно мальчишка, распустив губы, прилипает к смотровому стеклу.

Машина трогается, лязгая и грохоча. Белые смерчи встают над дорогой. За поворотом начинается тайга – и в окна льются густые косматые хвойные тени.

Постепенно стихает, утрясается все в автобусе. И тогда, сквозь родниковое журчание голосов, становится слышен медленный разговор.

– Мам, а мам! А в кино мы пойдем?

– Ну конечно. Как обычно.

– Да-а, обычно! А в прошлую субботу я ждал, ждал, – а ты вообще не приехала.

– А ты скучал по маме?

– Угум… А в кино мы прямо сразу пойдем?

– Ну, не сразу. Отдохнем, умоемся. Посмотрел бы, на кого ты похож!

– А ни на кого. Это я с ребятами на эстакаду бегал – там трактор сломался…

– Как это тебя пускают? Где же бабушка была?

– На огороде.

– А папа?

– Так он всегда на работе.

– А приходит поздно?

– Кто?

– Ну, папа… С работы поздно приходит?

– Да по-всякому. Не знаю. Я его больше по утрам вижу.

– Саня! Сиди нормально, не ерзай! По утрам, говоришь… А может, он и вовсе не приходит?

– Как так – не приходит?

– Ну, по ночам… Задерживается где-нибудь… Занят, работы много – ясное дело!

– Откуда я, мам, знаю? Работы вообще много – это он сам говорил… Глянь-ка, глянь, что это вон там? Аскиз? Ну да. Какой широкий!..

– Ах, да помолчи ради бога! Не видел Аскиза, что ли?

Мальчишка возится у окна, он изнывает от восторга. И вовсе не глядит на мать. А та, закутавшись в платок, думает о чем-то своем.

И по лицу ее, перемежаясь, скользят пятна света и тени, и оно, поочередно, то блекнет, тускнеет, то вновь высвечивается, тронутое солнцем.

Она сидит, отрешенная, задумчивая, и не замечает, что давно уже – весь автобус – примолкнув, с жадностью вслушивается в тихую их беседу.

– А почему ты, мам, редко приезжаешь?

– Так ты же, Санечка, знаешь. Не имею времени… Учусь…

– Ага. Знаю. Еще тогда папка кричал: учить надо! Учить! А после я подсмотрел… Ты чего это, мам?

– Ничего. Так… Соринка в глаз попала… Зачем же ты подглядываешь за взрослыми? Нехорошо.

Она отворачивается резко. И потом:

– Смотри, Саня, Аскиз! Вот какой широкий…

Автобус, гудя, проносится над речным откосом, разворачивается круто – и въезжает в предместье районного городка.

Последний ухаб. Ликующий вопль:

– Мамка, слазим!

Метнувшись, застывают на полу косые солнечные брызги. И она уходит, эта женщина, уцепив мальчонку, прикрыв синеватыми веками глаза.

Она выходит первой из автобуса. И возникает