«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

только что просмотренной картине «А если это любовь?» и пришли к согласному заключению, что в ней показана самая достоверная любовь друг к другу молодых людей, и эту любовь безжалостно растоптали люди, не понявшие этого, находившиеся в плену обывательской любви. Мы распрощались и разошлись.

От референта (пересказчика)

Я знал Нюру Егорову и в своё время тоже немного увлёкся ею. Её образ, как его нарисовал Миша и мне представляется таким. Я имел печальную возможность видеть, как её отца, спившегося и потерявшего облик человеческий, провозили через Течу в больницу. Я, зная, что в пяти верстах от Бродокалмака, не доезжая до него от Течи, у Егоровых была загородка, славившаяся, между прочим, тем, что в ней росли искусственно посаженные сосенки, и при проезде мимо этой загородки я всегда вспоминал Нюру Егорову.

Я знал студента, о котором рассказывал Миша, и слыхал о печальной судьбе Нюры, но только версия о том, что она стала на путь «Mädchen für alles» была чистой выдумкой.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 87–95.

В очерке «Нюрочка Егорова» автор использует образ своего друга Миши Суханова при описании своей первой любви. Аналогичный приём он использовал в «Паричских рассказах» (см. Часть VI. «Годы жизни в Белоруссии»).

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Нюрочка Егоровна» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть V. (март 1966 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 382).

Каменка

[1961 г. ]

Так раньше сокращённо называли у нас Каменский завод, нынешний город Каменск-Уральский. С Каменкой мы связаны были благодаря станции «Синарской», с которой мы отправлялись на учение в Камышлове, Перми и позднее – в Казани. Связь эта для автора сего продолжалась 15 лет и насыщена была многими разнообразными событиями, воспоминания о которых – радостные и весёлые – сохранились до сих пор.

Каменка, как явствует уже из сказанного выше, имела для нас значение не сама по себе, а как пункт пересадки на железную дорогу, а поэтому и воспоминания о ней будут касаться только тех событий, которые относились к этому, т. е. к приезду через неё на учение в разные города или домой на каникулы.

Самые же ранние воспоминания, примерно, до 18-летнего возраста у автора сего связаны были с домиком на берегу речки Каменки, который, если смотреть на него с каменного моста на юг, расположен был против моста на расстоянии 50–60 сажен от него. Когда мы проезжали этот мост после спуска с горы, то делали поворот налево под горку, объезжали несколько домов, расположенных тоже на берегу речки и, поворачивая немного влево, въезжали во двор домика. Домик фасадом выходил к речке, и мост из него было видно, «как на ладони». За речкой, вправо виднелся длинный ряд кузниц, в сторону которых было большое движение. Домик был расположен у подошвы крутой горы. Двор был ещё на ровном месте, а огород уже был на склоне горы и по сравнению с теченскими безбрежными огородами казался нам жалким. Баня была уже как бы прилеплена к горе. В последствие, читая «Кавказского пленника», Пушкина и Лермонтова[369] мы примерно так и представляли кавказские сакли в горах Кавказа тоже прилепленными к горам. Во дворе был сарай, прикрытый тощим слоем соломы. Дом имел горницу и кухню. Главным жилым помещением была кухня. Она собственно и была «номерами» для приезжих, а горница была превращена в сапожную мастерскую.

Домик принадлежал Каллистрату, рабочему на домне Каменского завода, бывшего первенцем металлургической промышленности на Урале. Каллистрата мы редко видели, и казался он нам каким-то загадочным существом. Он был худой, высокого роста, имел суровый вид. Мы привыкли видеть в селе крестьян – бородатых, кряжистых, приземистых, а он был в этом отношении не похожим на них и в нашем воображении в таком именно виде – высокий, худой, суровый – символизировал весь рабочий люд. Слово «класс» мы тогда ещё не употребляли. Каллистрат был вдовым, а жил он с дочерью и зятем, сапожником.

Как получилось, что у него именно теченцы останавливались на «постоялом дворе» – не известно, но потом мы узнали, что сюда же заезжал и теченский псаломщик Александр Димитри[еви]ч Покровский и здесь он и сложил свою буйную головушку: гулял, т. е. пьянствовал и «преставился». Сюда же заезжали теченские мужички, когда привозили на продажу хлеб. Были мужички и из других деревень. Одним словом, этот «постоялый двор» был на славе: зимой обычно вся ограда была заполнена санями и лошадьми, а пол кухни ночью походил на лежбище моржей: по всему полу в разном положении, в различных позах лежали тела, а хозяйка ютилась тоже на полу около шестка, среди ухватов и клюки, и вся эта масса людей сопела, хрипела, а воздух был так наполнен «жилым», что в нём действительно можно было повесить топор. Ночью то тот, то другой мужичок вставали, выходили «до ветру» или проверить лошадей, а потом опять на пол и в комок.

Рано утром мы отправлялись на станцию. На домне иногда было зарево огня. Было от этого непривычно жутко и думалось: где-то тут Каллистрат, опалённый огнём ворочает громадной клюкой в печке, а потом спускает огненную массу на землю в формы. Позднее, когда мы читали рассказ А. И. Куприна «Молох», то в описываемую им картину завода в этом рассказе вплеталось и впечатление от домны Каменского завода. Плотина, за которой был заводский плац, всегда внушала нам тоже страх: нам казалось, что вода пруда вот-вот прорвётся сквозь затворы и сбросит нас в заводский двор.

Не раз мне приходилось приезжать в Каменку и уезжать домой в Течу с попутчиками. Получалось это потому, что когда мне одному предстояло совершить путешествие до Течи, то я сам не вызывал себе подводу, а ехал с расчётом добраться до дому с кем-либо из попутчиков. При этом мне не всегда сразу удавалось найти попутчика, и в этих случаях я был в дому Каллистрата гостем на несколько дней. Это было в летнее время, когда длинные каникулы позволяли свободнее распоряжаться каникулярным временем. Однажды я ждал попутчика дней пять-шесть. Чем я занимался? Купался, ловил бреднем, сделанным из кальсон, пескарей для хозяйской кошки. Однажды наблюдал, как хозяйка справляла, вероятно, свои именины. Это было любопытно, потому что я был свидетелем определённого церемониала, бытового явления. «Гуляли» только женщины, четверо или пятеро. Выпивали с пением. Хозяйка начинала: «Выпьем мы за Маню (или Олю, или Лушу, применительно