Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

большие ножницы, разрезала кружева на куски. Торговец же смотрел на это с улыбкой. Однако человек, который сопровождал вчера даму на бой быков и занимал при ней место чичисбея[250], заметил, что жалко губить такие прекрасные вещи.

– Это тебя не касается, музыкантик.

– Сеньора, – возразил сей приживальщик, некий Молинари, гитарист по роду своих занятий, болонец и превеликий интриган, – в Барселоне вас и так уже почитают безумной. А что подумают здесь, в Валенсии?

– Не твое дело, болван! – И с этими словами она ударила его кулаком по лицу.

Молинари, однако, нимало не смутился и ответил известным словом, коим столь красноречиво называют женщин дурного поведения. И что же? Представьте себе, Нина расхохоталась и, повернувшись к торговцу, немало пораженному сей сценой, сказала: «Ладно, пиши счет». Ловкач же хорошо понимал, что в гневе не рассуждают, а считают и того менее. Сеньора поставила свой росчерк и ударом ноги под зад выставила торговца, крикнув ему вслед: «Отправляйся за деньгами к моему банкиру!» Лицо сего честного человека, выражавшее одновременно и удовлетворение выгодной сделкой, и унижение от полученного пинка, являло собой вполне комическое зрелище. Вслед за ним удалился и Молинари, опасаясь, вероятно, такой же участи.

Как только мы остались одни, сеньора распорядилась подать шоколад.

Я не знал, как держать себя, поскольку был и поражен, и в то же время едва сдерживал смех. «Не удивляйтесь, что я так обошлась со своим гитаристом, – совершенно спокойным тоном обратилась она ко мне. – Этого бездельника граф Риэла поставил сюда шпионом. Я нарочно дурно обращаюсь с ним. Ведь, подставляясь под мои тумаки, он зарабатывает себе на жизнь. Без этого его служба превратилась бы в чистое безделье».

Необыкновенная женщина, не похожая ни на одну из тех, кого я встречал в продолжение своих долгих скитаний! Ей очень хотелось рассказать мне историю своей жизни, в которой, однако, не было ничего интересного, кроме тона, каким она говорила. Нина была дочерью некоего Паленди, знаменитого шарлатана, сбывавшего свои снадобья и притирания на площади Святого Марка. По словам сеньоры, отец отдал ее одному танцовщику по имени Бергонзи, отъявленному обжоре, которого я помнил, так же как и ее отца. Про этого Бергонзи говорили, что он больше полагается на свои челюсти, чем ноги, и это было недалеко от истины. После своего вполне откровенного рассказа Нина отпустила меня, пригласив к ужину. «Я предпочитаю ужин завтраку и обеду, – добавила она. – Мы сможем изрядно напиться!»

Эта женщина, если говорить только о внешних достоинствах, была в высшей степени соблазнительна. Однако я всегда полагал, что для возбуждения любви одной лишь красоты мало. Я не мог себе представить, как вице-король Каталонии мог страстно увлечься подобным созданием. Несмотря на всю свою привлекательность, Нине не удалось вскружить мне голову. Однако же на закате, частью из чистого любопытства, а частью по привычке праздности, я все-таки отправился к ней. Дело было в начале октября, но жара стояла, как у нас в августе. Сеньора дремала в саду рядом со своим чичисбеем. Их одежды являли собой полнейшее неглиже, а позы – откровенную непристойность: ножки сеньоры располагались выше головы, а приживальщик показывал как раз ту часть тела, в которую торговец получил столь чувствительный пинок. До того как подали ужин, Нина развлекала меня непристойными историями, в коих она по большей части сама и была главным действующим лицом. А ведь ей не исполнилось еще и двадцати двух лет! Наконец мы сели за стол. Мясо было восхитительно, вино превосходно, сервировка – отменной роскоши. Фривольные темы возобновились, и я чувствовал, что скоро от слов перейдут к делу. Однако я не ощущал необходимого в подобных обстоятельствах расположения и, когда подали десерт, сделал даме прощальный реверанс. Провожая меня, она сказала:

– У вас озабоченный вид, как у трагического актера. Я не люблю, когда в обращении со мной испытывают неловкость, запомните это. А завтра вечером я опять жду вас.

– Невозможно! У меня уже взято место, и завтра я уезжаю.

– Это ошибка, мой дорогой, вы уедете не раньше чем через восемь дней, когда я отправлюсь в Барселону.

– Срочные дела…

– Не отговаривайтесь. Вы никуда не уедете. И не перебивайте меня. Я не потерплю, чтобы мной пренебрегали.

Тем не менее я ушел, полный решимости уехать из Валенсии, что бы она ни делала и ни говорила. На следующее утро я отправился к ней с визитом, полагая его последним. Она встретила меня с притворным огорчением:

– Молинари занемог, и нам придется ужинать вдвоем. А потом развлечемся картами. Говорят, вы большой мастер в этом деле, посмотрим. Кроме того, мы можем погулять по саду, а завтра…

– Сеньора, к моему великому огорчению, завтра я буду вынужден покинуть вас.

– Вы шутите!

– У меня взято место на семь часов утра.

– Ошибаетесь. Я заплатила вознице, и он в моем распоряжении на восемь дней, вот его расписка.

Все это было произнесено тоном милой любезности, которая хотя и не допускала возражений, но в то же время не могла не нравиться мне. Что оставалось, как не уступить ее капризу? Однако благоразумие советовало мне соблюдать осторожность, и я спросил:

– Но ведь ваш аргус[251] не замедлит известить графа Риэлу о сегодняшнем ужине?

– Тем лучше.

– Вы хотите сказать, тем хуже.

– Может быть, сударь считает, что это скомпрометирует его, или же сударь просто испугался?

– Если я и боюсь, то единственно за вас. Мне не хотелось бы явиться причиной разрыва, неблагоприятного для вас.

– Вы очень деликатны, но можете не беспокоиться. Чем больше я буду злить старого графа, тем сильнее он станет любить меня, а примирение после каждой ссоры обходится ему недешево.

– Ах так! Значит, вы не любите его?

– Мне? Любить его? За кого вы меня принимаете? Человека, у которого я на содержании!

– И который осыпает вас подарками, какие только можно вообразить. К тому же ради вас он пренебрегает влиятельнейшими особами всей Испании.

– Но взамен он может удовлетворять свою безумную страсть, или вы полагаете, что это доставляет мне удовольствие?

– Вы рискуете прослыть неблагодарной.

– А мне наплевать, что будут говорить! Я соглашаюсь любить графа… чтобы разорить его. К несчастью, он настолько богат, что я уже потеряла всякую надежду.

Она велела принести карты, и мы уселись за примиеру, игру настолько сложную, что в ней бесполезны и ловкость, и умение. Остается представить все воле случая. Я проиграл дюжины две пистолей, которые выложил с улыбкой, беспечной лишь с виду, принимая в