Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

соображение состояние моих финансов. Нина, смеясь, забрала выигрыш и обещала мне возможность отыграться. Ужин был восхитителен и неоднократно прерывался эротическими движениями. У этой странной женщины чувства были развиты нисколько не более, чем сердце, – она предавалась наслаждению с холодной грубостью. Весь следующий день я провел возле нее, и мы возобновили игру. Уже через несколько дней в моем кошельке появилось триста пистолей, в которых, понятно, у меня была большая нужда.

Наконец сеньора получила от своего любовника уведомление, что может без опасений ехать к нему в Барселону. Король приказал епископу считать Нину особой, причисленной к городскому театру, и ей было позволено провести там всю зиму под условием пристойного поведения. Сообщая мне эту новость, Нина сказала: «Теперь вы можете ехать, но не забудьте явиться ко мне в Барселоне и бывать у меня каждый вечер, но никак не раньше десяти часов. В это время граф избавляет меня от своего общества».

Само собой разумеется, что я не воспользовался бы сим приглашением, если бы не те пистоли, которые она так охотно проигрывала мне. Я покинул Валенсию за день до ее отъезда и, согласно нашей договоренности, ждал в Таррагоне, где мы провели вместе ночь. В Барселону мы въехали по отдельности, и я остановился в гостинице «Санта-Мария». Хозяин, уже уведомленный о моем приезде, встретил меня с наивозможной предупредительностью и, напустив на себя таинственный вид, сказал, что получил приказ удовлетворять все мои желания. Эти действия дамы показались мне весьма неосторожными. Правда, внешность хозяина свидетельствовала о привычке к подобным делам, а его манера держаться показывала, что этот человек умеет молчать. Но с другой стороны, Нина находилась под покровительством самого генерал-губернатора, к услугам которого во всякое время были все полицейские ищейки. И скорее всего, сей достойный вельможа не испытывал ни малейшего желания сносить шутки по поводу предмета его чувств. Сама Нина говорила, что нрав у него вспыльчивый, ревнивый и мстительный. Когда хозяин сказал, что для меня приготовлен особый экипаж, я спросил его, кому обязан таковым лестным вниманием.

– Донне Нине, – отвечал тот с улыбкой.

– Я весьма поражен, что эта дама столь печется обо мне, но подобный расход не соответствует состоянию моего кошелька.

– За все уже заплачено, сударь.

– Но я не допущу этого.

– Однако и я не могу ничего взять от вас.

Его решительный ответ заставил меня задуматься и навел на довольно грустные мысли. Я имел рекомендательное письмо к дону Мигелю Севаллосу и на следующий же день получил благодаря его содействию аудиенцию у вице-короля. Граф был небольшого роста, что сочеталось у него с неловкими и грубыми манерами. Он принял меня стоя, не желая, видимо, приглашать садиться. Я обратился к нему по-итальянски и получил ответ на испанском. Зная тщеславие графа, я в течение всего разговора усердно титуловал его «превосходительством». Он больше всего говорил о Мадриде и столичных развлечениях, из чего я заключил, что в Барселоне не приходится надеяться на многое. Он также пожаловался на синьора Мочениго, который, вместо того чтобы ехать в Париж через Барселону, как настоятельно приглашал его граф, отправился по более прямой Бордоской дороге. Его превосходительство пригласил меня отобедать, что мне было весьма приятно, поскольку свидетельствовало о его неведении касательно моих отношений с Ниной. О самой сеньоре я ничего не слышал в течение восьми дней.

У нас было договорено, что я явлюсь только после того, как она даст мне знать, но никаких известий от нее я не получал и терялся в догадках. Мне почему-то не приходило в голову, что граф проводит свой медовый месяц и занимает прелестницу все ночи подряд. Наконец я получил записочку от своей принцессы, она назначала мне рандеву на десять часов.

Наша встреча была довольно церемонной, но я отнес ее сдержанность на счет присутствия сестры – женщины лет сорока, с внешностью настоящей дуэньи. По правде говоря, меня вовсе не огорчало то, что Нина называла препятствием, поскольку я не испытывал ни малейшего к ней влечения. Впрочем, из чувства деликатности я почитал себя обязанным продолжать свои визиты, хотя одно с виду незначительное происшествие и должно было бы побудить меня покончить с ними. Однажды я спокойно прогуливался по городу, когда ко мне подошел офицер валлонской гвардии и учтиво произнес:

– Сударь, я хочу обратиться к вам по делу, которое меня совершенно не касается, но зато должно в высшей степени интересовать вас.

– Объяснитесь, сударь, я буду весьма признателен за ваше сообщение.

– Превосходно. Вы иностранец и, возможно, не вполне знакомы с испанскими нравами, а поэтому даже не представляете, какому риску подвергаете себя, бывая каждый вечер у сеньоры Нины.

– И какая же опасность грозит мне, сударь? Граф знает о моих ночных визитах и, полагаю, не имеет ничего против.

– Вы можете ошибаться. Граф, конечно, осведомлен о ваших ночных посещениях его любовницы. И не выражает своего неудовольствия лишь потому, что страх перед ней пересиливает ревность. Но знайте: истый испанец не может любить и не ревновать. Поверьте мне, сударь, в ваших же интересах не видеться больше с Ниной.

– Благодарю за совет, но я не смогу им воспользоваться. Это означало бы заплатить даме за ее благожелательность самой низкой неблагодарностью.

– Значит, вы будете продолжать свои посещения?

– До тех пор пока граф не сочтет нужным выразить мне неудовольствие, я буду иметь честь свидетельствовать сеньоре свои чувства.

– Граф счел бы ниже своего достоинства обращаться к вам, как это делаю я. – Сказав это, мой офицер удалился.

14 ноября, явившись к Нине, я застал у нее некую подозрительную личность, которая показывала ей портрет-миниатюру. Человек сей оказался не кем иным, как подлым Пассано, чье имя, к моему великому несчастью, встречается на страницах этих воспоминаний. Кровь ударила мне в лицо, но я сумел сдержать себя. Я сделал Нине знак пойти в соседнюю комнату и там потребовал сейчас же выставить этого мерзавца за дверь. Она возразила, что это художник, который предлагает снять с нее портрет.

– Это никакой не художник, а жулик, и мне он прекрасно известен. Гоните его, или я сию минуту ухожу.

Тогда Нина позвала свою сестру и перепоручила ей окончить дело. Пассано ушел в ярости, выкрикивая, что я еще пожалею об этом. И в самом деле, как явствует из последующего, мне пришлось раскаяться.

Двери дома, который занимала сеньора, выходили в довольно темный и узкий тупик. Его надо было непременно пройти, прежде чем оказаться на улице. Пробило полночь. Я простился