Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

рука Норта обвивала шею мальчика, как куриное крыло, и мне казалось, что это отличный шанс. Я решил его не упускать. Мои глаза, и без того напряженные в тусклом свете, сфокусировались прямо на его фланелевой рубашке, как будто я смотрел в бинокль. Я выстрелил ему в грудь два раза по две пули [сделал два выстрела, взял паузу и выстрелил еще два раза]. Как бы странно это ни звучало, я действительно видел, что пули в него попадают. Я видел, как его рубашка задралась и как выстрелы попали ему в грудь. Затем, когда я отошел назад, я услышал другие выстрелы. Это сбило меня с толку, поскольку я думал, что стреляю только я один. Но мои напарники тоже стреляли, причем по несколько раз.

Когда я посмотрел на кровать, Норт лежал на ней весь продырявленный, но и Джереми тоже лежал навзничь [Artwohl, Christensen 1997: 105–106].

В этот момент человек, захвативший заложника, был уже мертв, а мальчик умер в больнице через несколько часов.

Согласно данным исследования Алексиса Артуола и Лоурен Кристенсен, ослабление слуха и туннельное зрение наблюдались у большинства полицейских, участвовавших в перестрелках (88 и 82% соответственно), несколько меньше (65 и 63% соответственно) испытывали повышенную четкость зрения и ощущение замедления времени [Artwohl, Christensen 1997: 49]. Последние эффекты способствуют более результативным действиям. В действительности перестрелки обычно проходят очень быстро – максимум несколько секунд. Когда стрелок воспринимает огромное количество деталей, видя сцену с особой четкостью, время как бы замедляется, хотя в реальном времени насильственные действия происходят очень быстро – они кажутся медленными потому, что их участник воспринимает слишком многое. Мозг не обязательно работает быстрее, но у человека возникает четкий гештальт происходящего: восприятие становится всеобъемлющим, потому что все встает на свои места на картинке, и в субъективных ощущениях ситуация приобретает отчетливую форму.

В следующем примере полицейский приходит с ордером на арест к человеку, который продал несколько обрезов дробовиков замаскированному агенту полиции:

Когда я переступил порог и вошел в спальню, мое внимание привлекла какая-то суматоха в ванной комнате, которая находилась слева от меня, хотя периферийным зрением я уловил некое движение справа. Когда я перевел взгляд в ту сторону, я увидел, что этот чувак снимает дробовик с настенного стеллажа и поворачивается в правую, то есть в мою, сторону. Спальня была совсем маленькая, восемь на девять футов [2,4×3,6 метра], поэтому он находился, наверное, в каких-то двух ярдах от меня. Когда я увидел его, ствол его дробовика был направлен вверх под углом около 45 градусов. Повернувшись в мою сторону, он опустил ствол и прижал приклад к плечу – теперь его дробовик был наставлен прямо на меня.

Пока я смотрел, как дробовик направляется на меня, мой разум стал работать невероятно отчетливо, как это было во время моей первой перестрелки. Я знал, что меня могут подстрелить. Я знал, что он может разнести меня в хлам, потому что я находился очень близко, а его пушка была 12‑го калибра [18,5 миллиметра], но я не испугался. Это было забавное ощущение – просто ясное, холодное, расчетливое мышление. Я осознавал вероятность того, что он в меня выстрелит и я умру, и понимал, что должен защищаться, но не боялся.

Я сфокусировался на его «пушке», и первое, что я на ней увидел, был дроссель на конце ствола, регулирующий его сужение. Ты глянь-ка, подумал я. Тогда я разглядел весь ствол его пушки вплоть до этой штуки и до меня дошло, что это «ремингтон» – да, я так и подумал: у него «Ремингтон 1100». Потом я сказал себе: «Смотри на его палец на спусковом крючке» – и перевел взгляд на его руку. Увидев его палец на спусковом крючке, я подумал: сейчас будет чертовски больно, но надо не останавливаться. Тогда я подумал, что готов выстрелить, а заодно и о том, что надо уклониться от его ствола и попытаться выиграть еще немного времени. Поэтому я начал делать шаг в сторону, одновременно поднимая свою пушку. Затем я подумал: понеслось по новой, прицелился в него из своего MP-5 и выстрелил[38].

Когда я начал нажимать на спусковой крючок, я подумал: как именно надо подстрелить этого чувака? Это был натуральный сюр. Я хотел положить пули по центру, к тому же я тренировался стрелять очередями по два патрона, но у этого парня был мудацкий дробовик, причем он мог выстрелить в меня в упор. Я подумал: надо ли просто фигануть по нему очередью, пока он не грохнется, или сначала нужно сделать два выстрела, потом еще два и еще два? Я знал, что не смогу контролировать MP-5 в полном автоматическом режиме, особенно если попытаюсь сдвигаться в стороны, и беспокоился, что промахнусь из‑за наших парней, которые были рядом. Все это проскочило у меня в голове, когда я начал нажимать на спусковой крючок, и я подумал: автомат – нет; залпами по два выстрела. В итоге я дал две очереди по два патрона, и этот чувак упал на кучу одежды на полу. Он так и не успел выстрелить…

Билл, который командовал нашей группой, подошел сзади и посмотрел на него и на меня. Я сказал ему: «За мной еще кто-то есть!» – потому что теперь я стоял спиной к двери ванной, а еще когда вошел в спальню, я услышал в ванной каких-то людей. И сейчас я тоже слышал, как они там передвигаются, и подумал: боже, неужели у них тоже есть «пушки»? Билл стоял и смотрел на меня, а я заорал на него: «За мной, за мной!» Тогда он развернулся, направился в ванную, зашел туда и схватил двух человек, которые там находились [Klinger 2004: 164–165].

В отличие от других приведенных чуть выше случаев, этот полицейский полностью осознавал, кто еще находится рядом с ним – он помнил о присутствии и своих товарищей (для которых он не хотел создавать риски, поскольку полностью автоматический режим огня мог выйти из-под его контроля), и подозреваемых в ванной за его спиной. Он располагал полным гештальтом сцены – как в пространстве, так и во времени, – о чем можно судить по тому, как детально он сосредоточился на оружии противника и подготовке к стрельбе из своего МР-5.

Подобное ощущение замедления времени, которое сопровождается формированием всеобъемлющего гештальта сцены, похоже, характерно для наиболее компетентных представителей элиты насилия. Такое ощущение испытывают также профессиональные киллеры (см., например, [Fisher 2002: 61]) и вооруженные