Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

сводил все непонятное в социальных явлениях к двум факторам – к взаимному внушению отдельных лиц и к престижу вождей. Но престиж опять-таки проявляется лишь в способности внушать. Следуя Мак-Дугаллу, мы одно время долго находились под впечатлением, что его принцип «первичной индукции аффекта» делает излишним допущение внушения. Но при дальнейшем размышлении все же поняли, что этот принцип не предлагает ничего, кроме известных утверждений о «подражании» или о «заражении», только с явным выделением аффективного фактора. Несомненно, в нас существует подобная тенденция впадать в тот же аффект, признаки которого замечаем в состоянии другого человека, но часто ли мы с успехом противостоим ей, отвергая аффект, часто ли реагируем совершенно противоположным образом? Почему мы, как правило, поддаемся этому заражению в массе? Придется опять-таки сказать, что именно внушающее влияние массы заставляет нас повиноваться этой склонности подражать, индуцирующей в нас аффект. Впрочем, и в отличие от Мак-Дугалла мы не обходимся без понятия «внушение», от него и от других авторов мы слышим: массы отличаются особой внушаемостью.

Таким образом, созрело утверждение, что внушение, точнее, внушаемость является далее нередуцируемым прафеноменом, фундаментальным фактом психической жизни человека. Так считал и И. Бернхейм, чье изумительное мастерство я имел случай наблюдать в 1889 году. Но и тогда я сумел вспомнить о смутной враждебности к этой тирании внушения. Когда на несговорчивого больного кричали: «Да что же вы делаете? Vous vous contresuggestionnez!»[462] – то я говорил себе, что это явная несправедливость и насилие. Человек, конечно, имеет право на контрвнушение, если его пытаются подчинить с помощью внушения. Мой протест несколько позднее с возмущением направился на то, что внушение, которое якобы все объясняет, само не должно быть объяснено. По его поводу я повторял давний шутливый вопрос:

Христофор нес Христа,

А Христос – весь мир.

Скажи-ка, а куда тогда

Упиралась Христофорова нога?[463]

Когда теперь, после почти тридцатилетнего перерыва, я снова обращаюсь к загадке внушения, то нахожу, что ничего в ней не изменилось. Утверждая это, я даже могу не учитывать единственное исключение, свидетельствующее как раз о влиянии психоанализа. Я вижу, что сейчас прилагают особые усилия, чтобы правильно сформулировать понятие «внушение», то есть конвенционально определить значение этого термина[464]; и это совершенно необходимо, ибо противостоит его более частому употреблению в расширенном значении, так что скоро оно станет обозначать любое влияние; в английском языке, например, «to suggest, suggestion» соответствует нашему «настоятельно предлагать» и «подталкивать к чему-то». Но до сих пор не удалось объяснить сущность внушения, то есть те условия, при которых влияние устанавливается без достаточных логических оснований. Я уклоняюсь от задачи подкрепить это утверждение путем анализа литературы за последние тридцать лет и делаю это только потому, что, по моим сведениям, в моем окружении подготавливается к изданию обширное исследование, ставящее себе именно эту задачу[465].

Вместо этого попытаюсь использовать для объяснения психологии масс понятие либидо, сослужившее нам добрую службу при изучении психоневрозов.

Либидо – термин из учения об аффективности. Мы называем так энергию (рассмотренную с точки зрения ее количества, хотя в настоящее время еще не поддающуюся измерению) тех влечений, которые имеют дело со всем тем, что можно обозначить понятием «любовь». Суть того, что мы называем любовью, составляет, естественно, то, что обычно называют любовью и что воспевают поэты, – половая любовь с целью создания полового союза. Однако мы не отделяем от нее того, что еще сопричастно понятию «любовь», – с одной стороны, любовь к себе, с другой – любовь к родителям, детям, дружбу и любовь к человечеству, а также привязанность к конкретным предметам или абстрактным идеям. Нас оправдывает то, что психоаналитическое исследование научило нас рассматривать все эти устремления как выражение одних и тех же импульсов влечений, побуждающих два пола к сексуальному единению, хотя при других обстоятельствах от сексуальной цели оттесненных или на пути к ее достижению приостановленных, но даже в этом случае достаточно защитивших изначальную природу, чтобы явно продемонстрировать свою идентичность (самопожертвование, стремление к близости).

Итак, мы думаем, что с помощью слова «любовь» в его многообразных применениях язык создал вполне оправданное обобщение, и нам ничего лучшего не остается, как положить его же в основу наших научных обсуждений и описаний. Таким решением психоанализ вызвал бурю возмущения, словно оказался повинен в кощунственном нововведении. А между тем таким «расширенным» пониманием любви психоанализ не предложил ничего оригинального. В своем происхождении, функционировании, отношении к половой любви эрос философа Платона совершенно конгруэнтен понятию «любовная энергия» – либидо психоанализа. В частности, это продемонстрировали Нахмансон и Пфистер[466], а когда апостол Павел в знаменитом Послании к коринфянам превыше всего славит любовь, он, конечно, понимает ее именно в этом «расширенном» смысле[467], из чего следует, что люди не всегда серьезно относятся к своим великим мыслителям, даже очень ими восхищаясь.

Эти любовные влечения a potiori[468] и с момента их возникновения психоанализ называет сексуальными влечениями. Большинство «образованных» восприняли такое название как оскорбление и отомстили за это, упрекая психоанализ в пансексуализме. Кто считает сексуальность чем-то постыдным и унизительным для человеческой природы, волен, конечно, пользоваться более благородными выражениями – «эрос» и «эротика». Я бы и сам мог с самого начала так поступить, избегнув благодаря этому множества упреков. Но я не хотел этого, так как по возможности избегаю уступок малодушию. Никогда не знаешь, куда такой путь заведет: сначала уступишь на словах, а затем мало-помалу и по сути. Я не могу согласиться с тем, что стыдиться сексуальности – заслуга, ведь греческое слово «эрос», призванное смягчить оскорбление, – это, в конце концов, всего лишь перевод нашего немецкого слова «любовь»; и наконец, тот, кто умеет ждать, не должен уступать.

Итак, попытаемся начать с предпосылки, что любовные отношения (выражаясь нейтрально – эмоциональные связи) составляют суть массовой души. Напомним, что упомянутые авторы о таковых не говорят. То, что этим отношениям могло соответствовать, очевидно, скрыто за ширмой – испанской перегородкой – и есть внушение. Наши расчеты прежде всего основываются на двух пришедших в голову идеях. Во-первых, что массу явно объединяет нeкая сила. Ho какой же силе можно, не сомневаясь, приписать подобный эффект, кроме эроса, все в мире объединяющего? Во-вторых, когда индивид утрачивает в массе свое своеобразие и позволяет другим влиять на себя, создается впечатление, что он делает это потому, что у него существует потребность быть скорее в согласии с другими, чем в антагонизме, то есть, вероятно, все-таки «из любви к ним».