Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

Эти замечания вовсе не противоречат утверждению, что страх в массе возрастает до невероятных размеров в результате индукции (заражения). Точка зрения Мак-Дугалла, безусловно, справедлива для случая, когда опасность в самом деле велика и когда в массе нет сильных эмоциональных связей. Эти условия реализуются, например, при пожаре в театре или в другом увеселительном заведении. Для наших же целей подходит и поучителен приведенный случай, когда воинская часть охвачена паникой, а между тем опасность не возросла больше обычного и до этого ею же не раз стойко переносилась. Нельзя рассчитывать, что употребление слова «паника» определено четко и однозначно. Иногда им называют любой массовый страх, в другой раз – страх отдельного человека, если он чрезмерен; часто, видимо, это слово сберегается для того случая, когда вспышка страха не оправдывается поводом. Если понимать слово «паника» в смысле «массовый страх», то можно провести далекоидущую аналогию. Страх у индивида вызывают или размеры опасности, или пренебрежение эмоциональными связями (заряженностью либидо): последнее – случай невротического страха[471]. Таким же образом паника возникает при усилении грозящей всем опасности или из-за прекращения объединяющих массу эмоциональных связей, и этот последний случай аналогичен невротическому страху. Ср. глубокую по мысли, но с элементами фантастики статью Бела фон Фельцеги «Panik und Pankomplex» (Imago. 1920. VI).

Если рассматривать панику, подобно Мак-Дугаллу, в качестве одного из самых явных результатов «group mind» («групповой души»), то приходишь к парадоксу: эта массовая душа в одном из самых разительных своих проявлений саму себя уничтожает. Не может вызывать сомнения, что паника означает разложение массы; своим следствием она имеет прекращение всяких оглядок на других, что обычно демонстрируют отдельные ее члены в отношении друг друга.

Типичный повод для взрыва паники похож на тот, который описывает Нестрой в пародии на драму Геббеля «Юдифь и Олоферн». Воин у него кричит: «Полководец потерял голову!» – и тут же все ассирийцы обращаются в бегство. Потеря в каком-то смысле вождя, психоз по этому поводу вызывают вспышку паники при неизменившейся опасности; если рвется связь с вождем, то, как правило, рвутся и взаимные связи между омассовленными индивидами. Масса рассыпается, как рассыпается болонская склянка, у которой отломали кончик.

Труднее наблюдать раcпад религиозной массы. Недавно в мои руки попал английский роман под заголовком «When it was dark», написанный с католической точки зрения и рекомендованный мне лондонским епископом. Возможность такого распада и его последствия изображены весьма искусно и, на мой взгляд, точно. Роман как бы с позиций современности повествует, что участникам враждебного заговора против Христа и христианской веры удается обнаружить в Иерусалиме гробницу с автографом Иосифа Аримафейского, в которой он признается, что из благоговейных побуждений на третий день после погребения тайно извлек тело Христа из гроба и похоронил именно здесь. Этим раз и навсегда была похоронена вера в Воскресение Христа и в Его Божественную природу; такое археологическое открытие влечет за собой потрясение всей европейской культуры и резкое возрастание всякого рода насилий и преступлений, что заканчивается лишь с раскрытием заговора фальсификаторов.

При этом предполагаемом разложении религиозной массы обнаруживается не страх, для которого нет повода, а жестокие и враждебные импульсы к другим людям, раньше неспособные проявиться благодаря равной ко всем любви Христа[472]. Но и во времена Царства Христова вне этой привязанности оказываются индивиды, не принадлежащие к общине верующих, Христа не любящие и Им не любимые, поэтому религия, хотя и называет себя религией любви, вынуждена быть жестокой и черствой к ней не принадлежащим. Ведь по сути любая религия является такой религией любви по отношению ко всем, кто к ней принадлежит, и каждая из них склонна быть жестокой и нетерпимой к тем, кто к ней не относится. Не нужно, как бы трудно это ни было в личном плане, слишком сильно упрекать за это верующих; в данном случае психически гораздо легче приходится неверующим и безразличным. Если в наше время эта нетерпимость и не проявляется так грубо и жестоко, как в минувшие столетия, то все же из этого вряд ли можно сделать вывод о смягчении человеческих нравов. Скорее всего, причину этого следует искать в очевидном ослаблении религиозных чувств и зависящих от них либидинозных связей. Если вместо религиозной появится какая-то иная связь, объединяющая массу, как это сейчас, по-видимому, удается социализму, то в итоге возникнет та же нетерпимость к посторонним, как во времена Религиозных войн, и если бы разногласия научных воззрений могли когда-нибудь приобрести для масс подобное значение, то и такая мотивировка увенчалась бы таким же результатом.

VI. Очередные задачи и направления работы

До сих пор мы исследовали две искусственные массы и обнаружили, что они управляются двоякими эмоциональными связями, из которых одна – привязанность к вождю – играет, по крайней мере для этих масс, более заметную роль, чем другая – связь омассовленных индивидов друг с другом.

В морфологии масс еще многое надлежит изучать и описывать. Нужно было бы исходить из констатации, что простая толпа людей, пока в ней не созданы подобные связи, еще не масса; однако следовало бы признать, что в любой толпе людей очень легко возникает тенденция к образованию психически сплоченной массы. Стоило бы уделить внимание различным, спонтанно образующимся, более или менее постоянным массам и изучить условия их возникновения и распада. Прежде всего нас заинтересовала бы разница между массами, имеющими вождя, и массами, где вождя нет. Не являются ли массы, где есть вождь, более древними и более совершенными? Не может ли в массах второго рода вождя заменить идея, абстракция, к чему религиозные массы с их незримым главой уже образуют переходную ступень, и не может ли общее стремление, желание, в котором соучаствует множество людей, заменить последнюю? Это абстрактное начало могло бы опять же более или менее точно воплотиться в лице как бы вторичного вождя, а из взаимоотношения между идеей и вождем возникало бы интересное многообразие масс. Вождь или ведущая идея могли быть, скажем так, негативными; ненависть к определенному лицу или институту способна действовать столь же объединяюще и вызывать похожие эмоциональные связи, как и позитивная привязанность. Тогда возникает вопрос: действительно ли вождь необходим для сущности массы, как и другие?

Но все эти вопросы, которые частично могут обсуждаться и в литературе о массовой психологии, не отвлекут наше внимание от основных психологических проблем, которые задает структура массы. Нас прежде всего привлекает одно соображение, сулящее кратчайший путь к доказательству, что именно либидинозные связи отличают массу.

Нам достаточно уяснить