Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

себе, как в общем ведут себя люди по отношению друг к другу в аффективной сфере. Согласно известной притче Шопенгауэра о мерзнущих дикобразах, никто не выносит слишком интимного сближения с другим человеком[473].

Как свидетельствует психоанализ, почти каждая продолжительная и близкая эмоциональная связь между двумя людьми – супружеские отношения, дружба, отношения между родителями и детьми – содержит осадок чувств отвержения и враждебности, которые не воспринимаются только из-за вытеснения[474]. Это всего заметнее, когда каждый компаньон не ладит с остальными, когда каждый подчиненный ропщет на начальника. То же самое происходит, когда люди объединяются в более крупные единства. Каждый раз, когда две семьи, заключив брак, объединяются, каждая из них считает себя лучшей или более знатной в ущерб другой. Каждый из двух соседних городов становится недоброжелательным соперником другого; каждый кантон смотрит с пренебрежением, свысока на другой. Родственные, близкие между собой ветви народа отвергают друг друга: южный немец не терпит северного, англичанин говорит о шотландце только плохое, испанец презирает португальца. То, что при больших различиях возникает труднопреодолимая антипатия – галла к германцу, арийца к семиту, белого к цветному, – нас уже не удивляет.

Когда враждебность направляется против обычно любимых лиц, мы называем это эмоциональной амбивалентностью и слишком рационально объясняем ее с помощью многочисленных поводов к столкновению интересов, которые возникают именно при таких близких отношениях. В открыто проявляющихся антипатиях и в отвращении к хорошо знакомым иностранцам мы можем признать выражение себялюбия, нарциссизма, стремящегося самоутвердиться и ведущего себя так, будто за отклонением от форм его индивидуальности следует критика последних и требование их преобразования. Почему столь велика восприимчивость именно к этим мелким различиям, мы не знаем, но очевидно, что в подобном поведении людей дает о себе знать готовность к ненависти, агрессивности, происхождение которых неизвестно и за которыми хотелось бы признать элементарный характер[475].

Но вся эта нетерпимость исчезает, временно или надолго, благодаря образованию массы и в массе. Пока таковая сохраняется или в пределах ее влияния, индивиды ведут себя так, как если бы они были одинаковы, терпят своеобразие другого, ставят себя вровень с ним и не испытывают к нему чувства отвращения. Согласно нашим теоретическим воззрениям, такое ограничение нарциссизма может быть порождено только одним фактором – либидинозной связью с другими людьми. Себялюбие находит преграду лишь в чужелюбии, в любви к объектам[476]. Сразу же возникает вопрос: не должно ли совпадение интересов само по себе и без всякого содействия либидо приводить к терпимости в отношении другого и к уважению его? Это соображение столкнется с информацией, что таким путем надежное ограничение нарциссизма все же не достигается, так как подобная терпимость сохраняется не дольше, чем сохраняется непосредственная выгода от сотрудничества с другим человеком. Практическая ценность этого спорного вопроса, однако, меньше, чем следовало ожидать, так как опыт показал, что в случае сотрудничества между коллегами постоянно устанавливаются либидинозные связи, которые продлевают и закрепляют их отношения, отвлекаясь от выгоды. В социальных отношениях людей происходит как раз то же, что психоаналитическое исследование выявило в развитии индивидуального либидо. Либидо опирается на удовлетворение насущных потребностей и избирает участвующих при этом лиц своими первыми объектами. И как у отдельного человека, так и в развитии всего человечества только любовь действовала как фактор культуры в духе поворота от эгоизма к альтруизму. Правда, как и половая любовь к женщине со всеми из нее вытекающими обязанностями не трогать то, что женщина любит, а также десексуализированная, облагороженная гомосексуальная любовь к другому мужчине, с которым связан совместной работой.

Если, стало быть, в массе появляются ограничения нарциссического себялюбия, вне ее не действующие, то это убедительно свидетельствует, что сущность любой массы заключается в либидинозных связях нового типа ее членов друг с другом.

Но тут наша любознательность настойчиво задает вопрос: каковы же эти связи? В психоаналитическом учении о неврозах мы до сих пор занимались почти исключительно отношением таких любовных влечений к их объектам, которые преследовали еще прямые сексуальные цели. О таких целях в массе явно не может быть и речи. Мы имеем здесь дело с любовными влечениями, которые, не действуя из-за этого менее энергично, все же отклонились от первоначальных целей. Теперь же в рамках обычной сексуальной привязанности к объекту мы заметили явления, соответствующие отклонению такого влечения от своей цели. Мы описали их как степени влюбленности и признали, что они приводят к некоторому ущемлению «Я». На подобные ее проявления обратим теперь более тщательное внимание с обоснованной надеждой, что обнаружим в них обстоятельства, которые можно перенести на связи в массах. Но, кроме того, мы хотели бы знать, представляет ли собой этот вид привязанности, знакомый нам по половой жизни, единственный вид эмоциональной связи с другим лицом, или же мы должны принять во внимание и иные сходные механизмы? Из психоанализа нам фактически известно, что есть и другие подобные механизмы, так называемые идентификации – недостаточно известные, трудно поддающиеся описанию процессы, исследование которых уведет нас надолго от темы массовой психологии.

Прежде всего об отдаленности эпохи[477], признаваемой в этом случае действительно определяющим фактором. Затем – в том особом состоянии памяти, которое мы называем, говоря об этих детских переживаниях, «бессознательным». Тут мы надеемся обнаружить аналогию с положением, которое в психической жизни народа хотели бы приписать традиции. Правда, представление о бессознательном нелегко перенести в психологию масс.

Изучению таких явлений явно помогают представления о механизмах, приводящих к образованию неврозов. И здесь решающие события происходят в первые детские годы, но упор делается не на время, а на процесс, который противится таким событиям, на реакции против них. Упрощая, можно сказать: из-за переживаний повышаются запросы влечения, жаждущего удовлетворения. В нем «Я» отказывает либо потому, что парализовано силой запроса, либо потому, что видит в нем какую-то угрозу. Первый из этих мотивов глубже по истокам, оба сводятся к уклонению от опасной ситуации. От опасности «Я» защищается с помощью вытеснения. Движущее человеком побуждение как-то сдерживается, его причина вместе с соответствующими восприятиями и представлениями стирается из памяти. Но этим процесс не завершается, влечение либо сохранило свои силы, либо накапливает их вновь, либо пробуждается под действием новой причины. Тогда оно возобновляет свои запросы, а так как в этом случае путь к нормальному удовлетворению для него закрыт тем, что мы можем назвать шрамом от вытеснения, то где-то в слабом месте – без согласия, да и без понимания «Я» – влечение прокладывает себе иной путь к так называемому замещающему удовлетворению, становящемуся теперь симптомом. Все случаи