Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

В кого превратился этот целеустремленный подросток – один из одиннадцати миллионов немцев, участвовавших в войне от Анголы до южной части Тихого океана и от Малайзии до побережья Чили? Что осталось от его измученной души? Решив проследить историю Карла, я приехал в Берлин со списком военных архивов Германии. Я указал имя и фамилию деда, место и даты рождения и смерти – все, что знал, – и отправил электронные письма в пустоту; ощущение было, будто бросил бутылку с запиской в море.

Самым большим препятствием поначалу оказался язык. Алеманнский диалект, который я усвоил в детстве, помогал ориентироваться в Шварцвальде, но оказался бесполезен для общения с государственными органами. Говорить по телефону и писать письма нужно было на литературном немецком, иногда даже особого рода. В английском тоже есть профессиональный жаргон в разных сферах, но в Германии, где все профессии подлежат лицензированию и должны иметь четкую специализацию, каждая из них, похоже, имеет собственный вокабуляр, достаточно привычный для немецкого уха, но совершенно чуждый мне. В банках своя терминология (Einlagensicherungsfonds, Namensschuldverschreibungen), на железной дороге – своя (Schienenersatzverkehr-Haltestelle), у телефонных операторов – своя (Rahmenbedingungen für Festnetzanschlüsse)[89]. Даже наш домашний мастер любил пересыпать свои объяснения заумными плотницкими словечками, крепко сбитыми между собой. Чтобы получить хоть что-то из архивов, мне пришлось научиться говорить как архивариус.

Мне всегда нравилось звучание разговорного немецкого. Это язык леса и почвы, печали и ликования, полный ветра, непогоды и земных звуков. Его умляуты и гортанные согласные похожи на горны и духовые инструменты из дерева. Тем не менее после полугода в Берлине он стал мне надоедать. По сравнению с алеманнским диалектом с его упрощенной грамматикой и более грубой лексикой (например, слово, обозначающее картофель – Grumbiire, буквально переводится как «земляное яблоко»), литературный хохдойч казался влюбленным в собственные схемы абстрактного словообразования. Он будто весь состоял из приставок, суффиксов, спряжений и склонений, как английский, только очищенный от англосаксонского просторечия и оставленный с одной лишь «надстройкой», напичканной латинизмами. Немецкий был весь про «эксплуатировать», а не «использовать». Какой-нибудь поэт, например Рильке, мог одновременно и возвысить язык, и придать ему конкретность. Но хохдойч, который я слышал в магазинах и офисах, казался каким-то уж чересчур правильным. Казалось, что главное удовольствие язык получает от того, как решает собственные грамматические головоломки.

Так, по крайней мере, я говорил сам себе, сражаясь с немецкими формулировками. Затем, в конце зимы – как раз на мой день рождения, – я получил сообщение от архивиста по имени Манфред Хеннхёфер: «Sehr geehrter Herr Bilger[90], – начиналось оно. – Нам удалось установить подразделение, в котором ваш дед проходил военную службу в годы Первой мировой войны». Хеннхёфер возглавлял отдел государственного архива в Карлсруэ. Он оказался уроженцем того же региона, поэтому, когда мы говорили по телефону, он услышал в моем немецком певучие нотки алеманнского и тактично перешел на диалект. Я снова почувствовал себя среди своих.

Хеннхёфер прислал мне сканы трех страниц военных документов из архива, и через какое-то время я поехал в Карлсруэ посмотреть на них «живьем». На первых двух страницах значились фамилия и имя деда, звание (мушкетер[91]), дата увольнения в запас (15 февраля 1919 года) и краткие записи о здоровье и семейном положении[92]. Ключевой оказалась третья страница с подробным описанием военной службы, датами и местами[93]. Единственная загвоздка заключалась в том, что я не мог все это прочитать.

Записи на странице были сделаны четко, но клерк использовал устаревший прусский шрифт, известный как шрифт Зюттерлина. Созданный на основе старого немецкого канцелярского шрифта, он выглядит на странице почти как орнамент, с петлями и округлыми, как эмоджи, буквами. Даже пожилые немцы считают его неразборчивым. Некоторые буквы похожи на свои латинские аналоги, другие – нет. Строчная h выглядит как f, x как y, а s как l. Строчные m, n, u и w, если не брать в расчет завитушки, выглядят примерно так же, но если они выстроены в ряд, как, например, в слове Weltanschauung[94], то слово становится похожим на волны в бассейне. Чтобы угадать значение, нужно сосчитать «горбики».

Из-за шрифта Зюттерлина в Германии разгорелись яростные споры – едва ли не культуркампф в миниатюре. Разработал его по заказу прусского министерства науки, искусства и культуры художник-график Людвиг Зюттерлин в 1911 году. Заказчики поставили ему задачу придать великолепию готического шрифта современную рукописную форму. С 1915 по 1940 год шрифту Зюттерлина учили в немецких школах. Потом нацисты внезапно его запретили. Немецкие националисты долго бились за готический шрифт, Бисмарк вообще отказывался читать написанное чем-то иным, но Гитлеру он никогда не нравился. «Такой стиль слишком архаичен для нации, предназначение которой – править всем миром», – объявил он на Reichsparteitag[95] в 1934 году. Он «плохо подходит для нашего века железа и стали, стекла и бетона, женской красоты и мужской силы, высоко поднятых голов и дерзновенных планов»[96]. Позже нацисты вообще заявили, что готический шрифт придумали евреи, хотя одновременно считали еврейских издателей «недостаточно немецкими», чтобы на нем печатать. В итоге в 1941‐м все готические шрифты были запрещены и в школах, и в издательском деле. Как ни странно, тайную записку, сообщавшую об этом решении партийным начальникам, напечатали на бланке с готической «шапкой»[97].

Дата запрета оказалась значимой и для моих изысканий: моя мама, родившаяся в 1935‐м, еще застала шрифт Зюттерлина в школе. «Мы учились писать этот проклятый шрифт потом и кровью, – сказала она, когда я ей отправил военные документы ее отца. – Но в один прекрасный день учитель сказал: „Теперь мы будем писать по-другому“. И все стало гораздо проще. Возможно, это единственное хорошее, что сделал Гитлер». Так мы с мамой постепенно и довольно спонтанно стали «коллегами» по общему делу. Мы созванивались с ней почти ежедневно. Ничто так не успокаивало и не напоминало мне о мерном течении обыденной жизни, как привычная картина – мама и отец «на своих местах»: на кухне за кофе и обсуждением новостей. Мама отвечала на звонок и большую часть времени говорила со мной, сидя за кухонным столом. Отец валялся рядом на диване, выкрикивая шутки и бестактные замечания. К тому моменту я уже довольно много знал из семейной истории, но по мере наших разговоров она становилась все более подробной и запутанной, наполнялась странными отступлениями благодаря моим попыткам подобраться к теме с других ракурсов и так расшевелить мамину память еще больше. В чем дед ходил в школу, когда работал учителем? Что любил играть на органе? Она не просто сообщала мне факты, но и давала отмычку для новых историй.

Шрифт Зюттерлина – интересный, хотя и