250 дней в царской Ставке. Дневники штабс-капитана и военного цензора, приближенного к высшим государственным и военным чинам - Михаил Константинович Лемке

Хорошо известны нам всем недостатки эти, но настойчивое напоминание о них не только председателю Думы, но и высшим начальникам в армиях, чинами весьма различного служебного положения, начиная от молодых офицеров до занимающих высокие должности, указывает, что с течением войны больные места не только не излечиваются, не уменьшаются, но приобретают острую форму.

Особенно болезненно говорят о „ложных“ преувеличенных донесениях. Называют по фамилиям начальников высокого положения, которые свое благополучие и воинскую славу строят на неверности донесений, не отдавая, по-видимому, отчета, какой вред приносят они старшему, давая ему неверный отчет об обстановке и событиях.

Не менее обильны и настойчивы указания, излагаемые с чувством глубокого сожаления, чаще обиды, что старшие начальники и штабы управляют войсками издалека, исключительно при посредстве телефонов, что войска совершенно не видят иногда своих начальников, что позиции указываются только но карте, иногда абсурдно, но в большинстве случаев штаб не дозволяет изменить своего решения по донесению или просьбе младшего. Так как указания на этот недостаток рассыпаны в приказах главнокомандующих и командующих армиями, можно сказать, что они являются слишком общими, прочно укоренившимися. В одном из приказов назначен даже обязательный срок посещения окопов начальниками и тем выражено энергичное побуждение в отношении этих лиц.

Жалобы на состав штабов, переполнение их часты, настойчивы и в громадном большинстве справедливы.

Что велики обозы, что, сверх положенного по штату обоза, заведено чуть ли не такое же количество сверхштатного – на это также можно найти указания в приказах по фронтам и армиям, но далее „указаний“ пока ничего не сделано и никакой борьбы с этим злом не предпринято.

Препровождаю одно из таких писем, полученных на этот раз при официальном письме председателя Думы.

Впереди нам предстоит еще большая работа – настойчивостью можно устранить некоторые из недочетов, особенно неблагоприятно влияющих на боевую деятельность войск. Поэтому счел нужным приложить одно из многочисленных писем, имея в виду только интересы дела и пользу службы.

Прошу принять уверение в совершенном моем уважении и искренной преданности. Алексеев».

► 19 февраля Дитерихс запросил Пустовойтенко, не следует ли и речи членов Государственного совета подчинить тому же порядку печатания, который установлен для речей членов Государственной думы. 20 февраля Пустовойтенко запросил об этом генерал-квартирмейстера Генерального штаба Леонтьева. 22-го. Дитерихс телеграфировал опять: «Начальник штаба Киевского округа доносит, что в получаемых петроградских газетах, издающихся на театре военных действий и прошедших предварительную военную цензуру, печатаются речи депутатов в изложении не только телеграфного агентства. Прошу разъяснений, могут ли цензоры допускать соответствующие перепечатки из означенных газет, согласно Временному положению, не подлежащие вторичной цензуре». Тогда же Пустовойтенко ответил по-канцелярски: «Перепечатки из петроградских газет речей депутатов могут быть допущены согласно принятым правилам цензуры относительно подобных перепечаток вообще»… Иначе говоря: потрудитесь решать сами, как знаете… Одновременно он запросил и по этому вопросу мнение Леонтьева.

В тот же день, как раз в момент рассмотрения Думой запроса о цензуре речей депутатов, Беляев сообщил начальнику штаба: «Цензура речей, произносимых в Государственном совете, нежелательна. Цензурные меры относительно речей членов Государственной думы также представлялись необходимыми только в периоде объяснений по декларации правительства. Ввиду этого, в настоящее время, когда Дума перешла к рассмотрению законопроектов, представляется возможным отменить распоряжение печатать отчеты о думских заседаниях только по телеграммам петроградского агентства. Сообщаю на случай, если ваше высокопревосходительство признаете возможным сделать соответствующее распоряжение военно-цензурным установлениям театра войны». 23-го Пустовойтенко ответил Дитерихсу и передал приведенную телеграмму Беляева.

Что Пустовойтенко не знал, как ему поступить, и «забыл», что ни Беляев, ни военный министр, ни Штюрмер ему не указ, это понятно, но что Алексеев согласился на такие запросы и играл в этом деле роль слепого орудия в руках всей этой камарильи – по меньшей мере странно. Он не только мог, но и должен был поступить строго по закону.

► Кстати, еще 20 февраля генерал-квартирмейстер Западного фронта Лебедев сообщил Пустовойтенко, что «по сведениям штаба фронта, в последнее время в армии стали слышаться нарекания на незаконные действия военной цензуры. В частности, раздаются жалобы, что не соблюдается тайна частной переписки и что цензоры позволяют себе делать на письмах приписки и отметки иногда очень нескромного содержания». То же делается и в тылу. 23 февраля отданы распоряжения о прекращении этого явления, но разве разнузданных и разнуздавшихся цензоров можно привести в порядок такой мерой?

В тот же день Пустовойтенко так ответил Лебедеву, просившему указаний, как поступать для исполнения приказания Верховного от 20 апреля 1915 г.: «Ввиду того что не всегда представляется возможным определить, кто именно из чинов армии является автором писем, задерживаемых военной цензурой, применение приказания Верховного от 20 апреля 1915 г. о наложении взысканий на виновных в сообщении сведений, не подлежащих оглашению, должно иметь место лишь по отношению тех, виновность которых может быть достоверно установлена».

В заключение этих дней беззакония прибавлю, что 20 февраля начальник штаба приказал фронтам «почтовые отправления или вложения оных, в которых недозволенные места составляют половину и более всего содержания отправления или вложения, задерживать и поступать с этими почтовым отправлениями и вложениями согласно указаниям ст. 52 Временного положения о военной цензуре».

Все мои доводы докладчику по цензурным вопросам Ассановичу о невозможности такой татарской ломки закона ни к чему, конечно, не привели. «Интересы государства» и т. д.

25-е, четверг

Генерал Бонч-Бруевич телеграфировал начальнику штаба: «С наступлением весны Ирбенский пролив и Рижский залив освобождаются ото льда обыкновенно раньше Моонзундских проливов и Финского залива. Вследствие этого, а также ввиду агентурных сведений нужно ожидать, что немцы постараются использовать то время, когда наш флот лишен свободного входа в Рижский залив, и разовьют здесь морские операции, имея целью овладеть заливом и, в частности, уничтожить оборону крепости Усть-Двинск. Минная оборона крепости вынесена вперед всего на 7½ мили, поэтому совершенно не обеспечивает от обстрела судовой артиллерией, для борьбы с которой на морском фронте крепости имеется 26 орудий, в числе коих 8 орудий старого образца с дальностью 6–8 верст, пушек Канэ всего 4». Поэтому своевременно спохватившийся главнокомандующий фронтом считает крайне необходимым: 1) получение 280 ударных мин и содействие морского ведомства в их «скорейшей» постановке в море и 2) «скорейшее» усиление артиллерии Канэ.

Рузский и Плеве прозевали, а Куропаткин должен теперь пороть горячку при таком начальнике штаба, который, увлекшись до безумия контрразведкой, забыл все свои остальные прямые обязанности.

► Сейчас мне вспоминается наш налет