Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко

характера русского способа существования. При этом необходимо иметь в виду, что дом русской культуры не есть раз и навсегда заданная структура, он способен видоизменяться, вмещая и совмещая элементы других культур. Следующий параграф будет посвящен раскрытию этой способности русской культуры.

2.3. Подвижное место культуры

Стало уже общим местом относить принадлежность России одновременно и к Западу, и к Востоку. Но утверждение этой одновременности равносильно констатации неизменной пространственности или места России. И в качестве этого места подразумеваются природно-географические ее параметры. Между тем как человеческое существование не сводится к присутствию в какой-то местности, но представляет собой род со-в-местности, или, что то же, – определенный способ совмещения всех пространственных компонентов при временном взаимодействии людей. И вот уже это совмещение производит место, которое всякий раз способно меняться во взаимном обогащении с местами других культур. Современность, войдя во множественность информационных полей, настолько ускорила этот процесс, что поставила под сомнение сами метафоры нашей принадлежности к «Западу» или «Востоку».

Нижеследующее призвано показать, что конституирование «национального» заложено в процессе производства и воспроизводства знаков, которое связано в России с процессом «обращенности» и избыточным накоплением «замороженных» знаков в толще культуры. Эти обстоятельства создают специфический способ существования места России, которое оказывается в постоянной подвижности. Обращаясь к русской культуре, мы обнаруживаем в ней постоянно воспроизводимые признаки ситуации, характеризующиеся наличием трансгрессивности и децентрированности, а также и такие характерные компоненты, как плюрализм, открытость будущему и инкорпорация прошлого. Можно было бы сказать, что «Запад» – это культура «прогрессивного» ускользания, а Россия – культура «трансгрессивного» ускользания, характерной особенностью которого в настоящее время является процесс симуляции и рассеивания «замороженных» знаков.

В качестве такого знака может выступать слово «народ». Народ в России – это та конечная инстанция, на которую всегда ссылаются. Право говорить о «назначении народа» может составлять само по себе силу в борьбе внутри различных полей: политического, религиозного, искусства и т.д. П. Бурдьё отмечает, что эта сила максимальна в поле политики, где можно играть на всех двусмысленностях слова «народ» («народные классы», пролетариат, нация, Volk), и минимальна в поле литературы или искусства, добившихся высокой степени автономии, когда произведение, пользующееся успехом у народа, вызывает некоторое обесценивание его создателя (примером тому может служить Н.А. Некрасов)[67]. Далее Бурдьё замечает, что выработка позиции в отношении «народного» зависит от специфических интересов, связанных с принадлежностью к полю культурного производства и следует из занимаемой позиции в этом поле. В этом поле «специалисты» приходят к согласию затем, чтобы завоевать монополию легитимной компетенции, а также чтобы напомнить о границе, отделяющей профессионалов от профанов. Профессионалы склонны порицать «вульгарных профанов», отрицающих, в свою очередь, их затем, чтобы обходиться без их услуг.

«Профессионалы» всякий раз пользуются случаем, чтобы разоблачать любые формы «стихийности» (политической, религиозной, философской, художественной), способной подорвать их легитимный статус. Отсюда либо негативный смысл «народного» («вульгарного»), либо позитивный смысл – в зависимости от того, являются ли они (формы «стихийности») препятствием для навязывания легитимности или, наоборот, оказывает поддержку «выходцами» из «народа». В поле культуры в самых различных направлениях мы наблюдаем перемену знаков от положительного к отрицательному и наоборот. На наших глазах в «перестроечный период» наука, дискредитированная своей связью с идеологией, стала восприниматься негативно, тогда как «народная мудрость», «народная медицина», «народное искусство», «народная вера» («подлинно православная») и т. д. приобрели подчеркнуто значимую весомость. Самым же рентабельным использованием «народа» или «народного» является политическое поле. Но является ли действительно «народным» то, что обычно обозначают как «народ»? Скорее всего, оно есть продукт всего ансамбля социальных, политических и культурных условий производства речей о «народе».

В этом случае имеет место то, что Бурдьё назвал эффектом оракула. Подобное имеет место тогда, когда кто-то говорит от имени чего-то такого, что он вызывает к жизни самим фактом своей речи. Целая серия подобных символических эффектов, ежедневных в политической жизни, основывается на такого рода узурпаторском чревовещании, состоящем в том, чтобы заставить говорить тех, от чьего имени говоришь. Это дает право перейти в высказываниях от изъявительного к повелительному наклонению. В этой связи обращает на себя внимание та двойная игра и те риторические приемы, в которых проявляется структурное лицемерие уполномоченных представителей, и в особенности их постоянные переходы от «мы» к «я». Желая совершить акт символического насилия, аппаратчик то и дело совершает эти переходы от «я» к «мы». (Между тем русское слово «мы» имеет свою специфику, раскрытию которой будет посвящен параграф в четвертой главе.)

Центр в России подвижен, и при этом Россия не просто стремится к Западу, она в итоге переносит свой центр вовне самой себя. Симптоматичен в этом плане поиск третьей столицы Г. Федотовым. В двадцатые годы из-за рубежа он намечает точку нахождения будущей столицы. Федотов пишет, что старая тяжба между Москвой и Петербургом со времен революции изменила свой смысл. Речь идет уже не о самобытности в Европе, а Востоке и Западе в русской истории. Петербург ныне духовно живет отрицанием Москвы. Притом что Петербург во многом искусственное образование, вместе с тем в нем обнаруживаются черты глубоко почвенные, ибо он наследовал от Великого Новгорода статус столицы Северной Руси. Но Петербургу и Москве не надлежит быть столицей, столицей надлежит быть Киеву, ибо наша культурная память несет в себе и вклад скифов в словарь русского языка, и греческие формы малороссийской посуды, и азиатский орнамент украинских ковров. Но особенно византийско-русское начало прослеживается в соборе Святой Софии.

Здесь Федотов делает акцент на топологическом аспекте, подчеркивая, что в храме реализовалось самое существенное в русском – русская пространственность: «Я говорю не о знаменитых мозаиках ее и их религиозной символике, но о самом пространстве (курсив наш.– С. А.). Здесь земля легко и радостно возносится к небу в движении четырех столпов, и свод небесный спускается ей навстречу, любовно объемля крылами парусов своих. Здесь всё полно завершенным покоем, достигнутой мерой, свободой в законе, бесконечностью, замкнутой в круг»[68]. Но в жизни России было немало «болезненных» уклонов. В Москве, полагает Федотов, нам угрожала опасность отрыва от вселенской жизни в гордом самодовлении, в Петербурге – растворения в романской, то есть латинской по своему корню, цивилизации. Но истинной столицей может быть, по Федотову, только Киев, ибо связывает он нас не с латинством и не с басурманством, а с эллинством. Ибо наш истинный путь привит к стволу христианского человечества, и именно в греческой его ветви. Нас здесь интересуют не столько содержательные доводы нашего мыслителя, а сам способ говорения об этих предметах, который побуждает искать