Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко

столицу в каком-либо месте. А способ говорения таков, что ни Москва, ни Петербург не могут являться центрами России, ее центр находится в другом месте, возможно, что в Киеве или даже еще где. Столицей России поэтому с большим основанием можно считать Париж или какое-либо другое место Европы за пределами самой России.

Чем же тогда на самом деле является столица России (здесь уже не существенно – Москва ли это, Петербург или Киев)? Ибо несомненно, что она неким образом присутствует, имеет место в России. Отмеченное ускользание тесно связано, мы полагаем, с процессом производства знаков, задающих самобытный облик русской культуры. Каждая культура осуществляет прирост содержания на своем первоначальном знаковом слое, а точнее, на своем изначальном способе циркуляции знаков. Производство знаков российской культуры носит двоякий характер: с одной стороны, он сопровождается скоплением отживших («замороженных») знаков, с другой – обретением новых смыслов в «подражании» другим культурам. Вхождение нового смысла в культуру хорошо иллюстрируется действием означаемого на означающее в случае с образованием сложного слова, когда его составляющие теряют самостоятельное значение. Например, слово «медведь» означает существо, которое «ведает мед». Означающие «ведать» и «мед» перестают быть прозрачными и служат материалом для возникновения нового смысла.

Этот пример демонстрирует процесс перехода смыслов от одного уровня простых знаков к другому уровню более сложных знаков, при котором первые лишаются своей знаковости, но продолжают циркулировать на правах «самобытных» знаков культуры. Наша аналогия неслучайна. Отмечается, что православные книжники широко перенимали двухкорневые и многокорневые словообразующие модели греческого языка. Специфика сложнообразованных слов была энергично воспринята российской культурой, которая в определенном смысле сама стала воплощением знака такого рода. Таким образом, продуцирование смыслов в культуре сопровождается скоплением «замороженных» знаков, то есть таких знаков, содержание которых, находясь на периферии, в состоянии в тот или иной момент воспроизводиться в культуре. Дальнейшее приумножение смыслового потенциала возможно только на этом первоначальном «замороженном» знаковом слое.

Процесс скопления до поры «замороженных» знаков сопоставим с явлением «ускользающего начала», описанного Р. Якобсоном, которому пришлось наблюдать особенности письменной речи одного полиглота[69]. У последнего постоянно повторялось одно и то же бессознательное отклонение от принятого написания: он опускал первую букву слова независимо от его длины или состава. Такие случаи, когда ускользало начало, имелись во всех языках с латинским письмом, которыми он пользовался, – в английском, французском, немецком, чешском и польском, а также и в русском с его отличным от латинского письмом – кириллицей. Эти аграфические злоключения начались у полиглота после того, как он перенес слабый удар, основным следствием которого было временное нарушение левого зрительного поля. Скоро он вернулся к активной интеллектуальной деятельности, но появилась одна особенность, которая постоянно мешала ему читать. Терялась начальная буква некоторых слов; это создавало у читающего впечатление внезапных провалов в тексте, намеренно требующих специального заполнения с помощью его кратковременной памяти.

Заполнение опущенного текса необходимо и возможно было либо потому, что из-за пропуска образовывались звуковые комбинации, не существующие в данном языке, либо звуковая модель используемого языка допускала образовавшуюся звуковую группу, которая оказывалась бессмысленной в предлагаемом контексте, или, наконец, правила моделирования давали возможность заполнить пропуск, но в этом случае возникала необходимость выбора из нескольких таких возможностей (например, группе ong могли бы предшествовать l, г, s, t, g). Если, как в рассматриваемом случае, больной сам осознавал эту свою склонность к опусканию начала при чтении, ранее появлявшаяся тенденция к пропуску начальных компонент на письме исчезала.

Якобсон отмечает, что правши составляют подавляющее большинство читающих и пишущих. В культурах, где читают и пишут слева направо, существует ярко выраженный параллелизм между подходом правши к тексту, с которым он имел дело, и системами письма, организованными слева направо (изнутри – наружу). Опускание начала в читательском восприятии является в этом пучке связанных между собой процессов вполне объяснимой операцией эллиптического характера. И вот обнаружилось, что никакого опускания начала не было, когда описанному пациенту было предложено поупражняться в чтении древнееврейского текста, то есть в чтении справа налево. Размещаясь внутри мира, русский язык предполагает превосходство письменности. Мощный поток отживших означающих закрепляет верховный статус письменности. Эллиптический эффект при чтении присущ и европейской, и русской культуре, однако нас при этом преследуют аграфические злоключения.

Скопление «замороженных» знаков задает динамику «ускользающего начала». Культура вынуждена включать механизм «исцеления» чтением справа налево, побуждая себя к процессу вторичного означивания, прибегая к всевозможным перекодированиям, метаязыкам и теориям. Ускользание «внутреннее» в нашей культуре усиливается ускользанием «внешним», ориентированным на приобретение новых смыслов, источником которых является «подражание» Другому (другой культуре). В подражании не нужно видеть ничего унизительного, ибо оно организует функционирование любой культуры. Описанный выше процесс придает специфику нашей культуре, отличающей ее от культур европейского цикла. Подражание Другому является одновременно условием обращения к Собственному. При этом mimesis не есть только подражание, оно также и отражение (не в смысле зеркального отражения, а в смысле защиты, то есть отражения удара) от исполненности истины, защищенность от у-дара, от дара традиции, скапливающей отжившие знаки и истории, необратимо идущей навстречу Другому. Mim-esis превращает носителя культуры в мима (Иванушку-дурака), который не дает себя поглотить валом скапливающихся смыслов, защищаясь смехом, травестируя и «закавычивая» надвигающееся на него содержание. Мим метит Другое, но Другое пробуждает заключенную в нем форму для восприятия нового содержания. Здесь он Про-метей (Иван-царевич) и Эпи-метей (Иван-дурак) одновременно, ибо приводится в действие его способность метить, мышление. «Эпиметей» буквально значит «сильный задним умом». Не это ли значит и выражение «русский ум», выразителем которого явился Иванушка-дурачок.

Одна из сказок об Иванушке-дураке в версии М. Горького кодирует, по нашему мнению, встречу с «другой» культурой. Заметим, что сказочная семантика может быть интерпретирована только исходя из ее мифологических истоков. Однако для сказочной семантики, в отличие от мифологической, характерна гегемония социального кода. Фундаментальные мифологические противоположности типа «жизнь—смерть» оттесняются социальными коллизиями, выступающими в форме внутрисемейных отношений. В сказке об Иванушке-дураке рассказывается о том, как хозяева наняли его присматривать за детьми и сторожить дверь. Дети сбегают в лес, и Иванушка направляется на их поиски. А поскольку он дал слово не только «глядеть» за детьми, но сторожить дверь, то последнюю он снимает с петель и несет за собой. Навстречу ему попадается медведь (Другое), который удивляется тому, что Иванушка дерево в лес несет. На что Иванушка отвечает, что верен своему слову. Медведь (Другое) собирался поглотить Ивана, тот же рассмешил его, и медведь задумал показать Ивана своей медведице. В медвежьей берлоге Иванушка ведет себя так, что смехом располагает к себе и медведицу.

В итоге ему доверяют следить за