Российский колокол № 2 (51) 2025 - Литературно-художественный журнал

вошла к нему. Села на кровать. Бабушка гладила его по голове и как-то очень грустно смотрела. Ещё толком не проснувшись, Ваня крепко прижался к ней. От бабушки всегда вкусно пахло травами, хлебом и ещё чем-то необъяснимо родным и тёплым. Она сказала ему, что уезжает сегодня в больницу и заехала к ним попрощаться.

– Возвращайся скорее, я буду тебя ждать, – ещё крепче прижался к ней Ваня.

Бабушка ничего не ответила ему, только задумчиво покачала головой. И, обняв его, со словами: «Возьми, пожалуйста, пусть он тебя хранит» – надела на Ивана маленький серебряный крестик на тонкой верёвочке.

Первым желанием у Вани было сразу снять его: «Не надо, бабуль».

Но внезапно его словно окатило волной тепла, идущего от груди – оттуда, где висел крестик. Это было так сильно и неожиданно, а тепло было такое живое, что с ним невозможно было расстаться. Хотелось укутаться в него, как в тёплое одеяло, накрыться с головой и греться, греться.

Поэтому крестик он так и не снял.

Через две недели бабушки не стало.

Она не вернулась из больницы. А Иван ещё долго носил не снимая её крестик. Снял он его после разговора с Саней. Тот случайно заметил верёвочку на его шее и начал расспрашивать. Иван всё ему рассказал. И о своём давнем крещении, и о бабушке. К его удивлению, Санёк очень серьёзно отнёсся к его словам. Он полез к себе в карман и достал небольшую тряпицу, развернул её и показал Ивану маленький деревянный крестик.

– Я тоже крещёный, – тихо, оглядываясь по сторонам, признался ему Санёк. – Но ты лучше его не носи на шее – засветишься. Ничего хорошего из этого не будет. Носи так же, как я, – где-нибудь в кармане, и всё.

С тех пор этот крестик как память о бабушке Иван всегда носил с собой. Но не на шее, а завёрнутым в небольшой отрезок ткани. И сейчас он был с ним, запрятанный под подкладку обложки его красноармейской книжки.

Поэтому, услышав тогда в госпитале вопрос Маркина, Иван, как когда-то и его отец, не смог твёрдо и однозначно ответить на такой в общем-то простой и прямой вопрос.

Он не мог назвать себя ни верующим, ни неверующим. Он не умел креститься и никак не мог понять этого движения. Хотя помнил, что всегда, когда пытался перекреститься, в груди от этого странного движения просыпался тёплый огонёк и на миг согревал его. Тепло было такое же, как тогда, когда бабушка надела на него крестик на верёвочке.

Никакая сила не смогла бы заставить его сказать, что он отвергает Бога, что Бога нет.

Иван не находил для себя ответа на мучивший его вопрос: происходит ли всё на земле по воле Господа? Или это люди сами совершают поступки, делая раз за разом свой выбор, и несут потом за это ответственность, а то и наказание?

Но часто получается, что последствия поступков одних ложатся тяжёлым роковым бременем на других. За что они расплачиваются? Здесь Иван наталкивался на не разрешимое для него противоречие. А война со всей своей неприглядностью, ужасом и горем только обостряла это ощущение.

Однажды Монах сказал ему:

– Вань, ты просто как Левин из «Анны Карениной». Тот всю свою жизнь был верующим человеком и не знал об этом. Всё сомневался, искал. А понял это, только когда ему показалось, что близким грозит смертельная опасность. Тогда он искренне и «доверчиво, как в детстве» просил у Бога прощения и помощи.

Иван читал «Каренину», но ничего подобного о Левине припомнить не смог.

А Монах продолжил:

– Так и ты. Вспомни, когда ты что-то очень искренне просил у Бога. Бомбёжки не в счёт, конечно. Если вспомнишь это или попросишь искренне, то и сам вспомнишь и осознаешь, что человек ты верующий и всегда таким был. Но только знай, Иван: вера – это тебе не просто так, ощущение какое. Это постоянная внутренняя работа.

31

Для Ольги наступили дни, заполненные тяжёлой работой в госпитале. Она ежедневно видела боль и страдания других людей, и это помогало ей не думать о собственном горе.

В те дни Ольга всё делала механически. Просто потому, что так было надо. Надо было помогать раненым, надо было принимать пищу и надо было забываться сном после многих часов непрерывной работы.

Ольге иногда представлялось, что она стоит у непрерывно работающего конвейера. Это был конвейер страданий. Страданий сильных мужчин, бойцов, получивших ранения.

Перед глазами Ольги плыли перевязанные ноги, руки, головы, маячили бинты, шинные, гипсовые повязки. Они продолжали плыть перед ней, когда она закрывала глаза, засыпала, проваливалась в сон.

Сны ей если и снились, то какие-то рваные, беспокойные. Как будто она всю ночь плутала по тёмным запутанным дорожкам. Перед тем как проснуться, почти всегда на короткий миг она выходила из бесконечных тёмных коридоров куда-то к свету, где были мама с папой. И она каждый раз радовалась во сне тому, что они живые и разговаривают с ней. Как горько, особенно в самые первые секунды, было потом просыпаться.

Раненых прибывало в госпиталь всё больше и больше. Каждый из них по-своему справлялся со свалившейся на него бедой. Были и те, кто не скрывал своей радости от ранения. Радости, что благодаря этому остался жив и нескоро отправится на фронт. А может, и вовсе не отправится.

Но много было и тех, кто отчаянно стремился опять на передовую, горестно досадуя на своё несвоевременное и такое неудачное ранение. Ранение, которое лишило его права быть рядом со своими товарищами и бить с ними врага. Многие, находясь в бреду и жару, продолжали воевать, кричали и размахивали руками.

В сентябре к ним поступили три танкиста из разных экипажей. Все они лежали рядом. У одного из них, командира танковой роты, было пулевое ранение в грудь. Ранение было средней тяжести, пуля не задела никаких жизненно важных органов, и танкист шёл на поправку.

Двое других были очень тяжёлые. Они сильно обгорели и были забинтованы с толстым слоем ваты. За ночь всё это промокало, и приходилось подбинтовывать несколько раз.

У одного сильно обгорела вся левая половина тела, был выжжен левый глаз. Он мог говорить слабым свистящим шёпотом. Губы у него были обожжены, и на них постоянно лопались красные от запёкшейся крови корки и проступали кровавые каналы.

У другого, тоже сильно обгоревшего, практически отсутствовала нижняя половина лица и правый глаз. Он не говорил, а только приглушённо хрипел, когда пытался что-то сказать.

Ольга часто, особенно в первые дни, как поступили к ним эти танкисты, подходила к этим двоим. Смотрела, проверяла, как они. Из-под кучи бинтов хрипло раздавались прерывисто-свистящее горячее дыхание и редкие стоны.

У одного, самого тяжёлого, из отверстия среди бинтов на лице, там, где должен был быть рот, края бинтов постоянно окрашивались расползающимися розовыми кругами. Плотно забинтованные руки тяжело покоились на груди. Положив пальцы на бурые пятна бинтов, Ольга чувствовала сильные удары сердца. Ей казалось, что там у танкиста вместо сердца – раненый зверь, попавший в западню из марли и бинтов, который рвётся у него из груди на свободу.

Она жалела их. Ещё вчера это были крепкие воины-богатыри, они врывались в ряды врага, уничтожали его, сминали своими танками его технику. А сегодня они лежат беспомощные, замотанные в бинты, словно большие тряпичные куклы, и терпеливо надеются на успешное лечение и выздоровление, понимая, насколько это будет трудно и долго.

Танкист – командир роты Александр Трофимов, который шёл на поправку, рассказывал Ольге:

– Приказ у нас был прост: не пустить немца любой ценой! Всё! Я тогда, перед своим ранением, собрал командиров взводов, объяснил им обстановку. Двинулись вдоль дороги. Головным пошёл мой танк. Атаковали на скорости, совершенно не имея понятия, сколько фашистов там, есть ли у них танки, есть ли противотанковые орудия. Не до того нам было. Я осмотрелся – из десяти танков за мной идут только восемь, двух, вот этих, – он показал рукой в сторону лежавших рядом двух танкистов, – в строю нет.

Танкист тяжело закашлялся. Потом, отдохнув немного, продолжил:

– Смотрю: один вертится на гусенице, другой ведёт огонь с места. Восхитился я ими