Бумажный Вертов / Целлулоидный Маяковский - Александр Алексеевич Пронин

Конечно, знаменитым Дзигу Вертова сделали его фильмы, однако и литературное наследие кинока если не вели́ко, то как минимум неординарно и довольно великó. Оно еще далеко не полностью опубликовано и мало исследовано, однако думается, что за этим дело не станет[138].

Потаенный поэт, манифестант-публицист, «сценарист поневоле» и просто доверяющий бумаге самое сокровенное – «бумажный» Дзига Вертов тем и интересен, что в словесном творчестве он предстает более понятным нам живым человеком, нежели в известной всем кинопроекции – как Кино-Глаз[139].

Глава 1. Поэтический мир Вертова: автор, герой, звук

Детские и школьные стихи

Ничего удивительного в том, что стихи Видя Кауфман начал писать рано – он был сыном своих родителей и своего времени. А кроме того, уже в школьные годы мальчик проявил музыкальные способности, а следовательно, должен был искать музыку и в словах. В статье 1934 года «Как это началось?» Вертов пишет: «Начал с ранних лет. С сочинения разных фантастических романов („Железная рука“, „Восстание в Мексике“). С небольших очерков („Охота на китов“, „Рыбная ловля“). С поэм („Маша“). С эпиграмм и сатирических стихов („Пуришкевич“, „Девушка с веснушками“)»[140]. В значительно более развернутом виде, но по фактам и названиям то же самое он повторяет через два года в своем выступлении «Как родился и развивался Кино-Глаз»[141].

Примерно те же сведения повторяются из текста в текст в рукописях и публикациях зрелого Вертова, а также в воспоминаниях его жены Е. И. Свиловой, по словам которой, уже в восемь лет, то есть где-то с 1903 года, он писал стихи, в девять «читал родителям свой первый роман „Железная рука“», а в десять «послал в редакцию местной газеты стихотворный памфлет против Пуришкевича, известного в то время монархиста и погромщика»[142]. Таким и представляется публике начало творческой биографии Вертова, хотя последний пункт, пусть и невольно, все же содержит неверную информацию. К проблеме достоверности фактов этой биографии нам придется обращаться еще не раз, и начнем с памфлета.

Дело в том, что свою общероссийскую скандальную известность один из создателей черносотенного «Союза Михаила Архангела» В. М. Пуришкевич получил уже после 1907 года, когда стал депутатом Государственной думы[143], а следовательно, Давиду в то время было никак не меньше 11–12 лет. В десять лет мальчик, как известно, стал свидетелем белостокского погрома (июль 1906 года), но не автором памфлета на Пуришкевича. Кстати, о памфлетах, не указывая возраст Давида, вспоминает и его младший брат Михаил (Моисей) Кауфман, сетуя при этом: «Ни один из написанных Дзигой памфлетов воспроизвести не могу. Хорошо лишь помню, как все они запылали в печке, когда пошел слух о повальных обысках в городе»[144]. Если имелись в виду обыски, которые проводились в пограничных районах России в начале Первой мировой войны, то все складывается против мифа о «революционном вундеркинде», и, следовательно, сатирические стихи Давид писал уже подростком. Эту версию подтверждает и сам Вертов в упоминаемом выше тексте «Как родился и развивался Кино-Глаз», а также в рукописи под названием «Одна минута»: «В 12 лет опубликовано его первое стихотворение в местной газете. Но уже по поводу следующего произведения – сатирической поэмы „Выход оригинального соло-клоуна В. М. Пуришкевича“ – редакция поместила заметку, где с сожалением сообщает, что не может поместить стихотворение „по независящим от нее причинам“»[145].

Эта информация не подтверждается – в 1908 году, когда Давиду было 12 лет, в Белостоке вообще не было газеты[146]. К сожалению, и знакомство с содержанием белостокских газет 1909–1910 годов не позволяет прояснить ситуацию ни с публикацией этого «первого стихотворения» Давида Кауфмана, ни с редакционной заметкой: ничего позволяющего подтвердить рассказанную выше историю в газетных подшивках я не обнаружил. Возможно, стихотворение было подписано псевдонимом, а не настоящим именем[147], но в любом случае Давиду было тогда не меньше 13 лет. А поскольку Михаилу Кауфману приходилось читать стихи старшего брата, когда мать хотела похвастаться талантом сына (сам Давид стеснялся декламировать), то и запомнил будущий кинооператор не памфлеты, а более понятные ему тексты. Например, в памяти его хорошо сохранилось стихотворение, которое брат написал под впечатлением от увиденного на скотобойне, куда мальчики забрели случайно:

Коровушка, буренушка,

Хорошая моя!

Уж как тебя, буренушка,

Уж как люблю тебя.

Даешь ты нам, коровушка,

Сыр, масло, молоко.

Питаться травкой ходишь ты

На луг недалеко.

Уж как тебя, буренушка,

Я отблагодарю.

На бойню поведу тебя

И там ножом убью…[148]

Это тоже своего рода сатира – на лицемерие мира взрослых, оправдывающих убийство животного житейской целесообразностью. По словесному строю, ритму и рифмовке стихотворение вполне детское, но по иронической риторике, определившей композиционное развертывание, оно обнаруживает сознание уже пережившего не одно потрясение подростка. Стихотворение разительно отличается от сугубо детских «стишков» о велосипеде, фрагмент которых приводит в своих воспоминаниях Е. И. Свилова:

О мчи меня быстрее бури

Товарищ верный – конь стальной…[149]

В целом же, имея в виду и сведения о памфлетах, можно сделать очевидный и очень простой вывод: ранних поэтических опытов, разнообразных по содержанию и качеству, у Давида было много. «Потребность выражать свои размышления в поэтической форме», как сформулировал эту особенность брата Михаил Кауфман, с годами только крепла, и «к окончанию реального училища у него накопилось много стихов»[150].

Разумеется, возникает вопрос: что с ними стало? Поскольку в начале Первой мировой войны семья Кауфман была вынуждена бежать из Белостока и оказалась сначала в Петрограде, а потом в Москве, и лишь после окончания военных действий родители вернулись домой, то трудно сказать, куда и когда перемещался семейный архив. Вероятно, что-то взял себе Михаил, который с сожалением отмечает, что «большая часть архивных материалов погибла в 1941 году», когда оказалась затопленной его комната в первом этаже московского дома; что-то могло остаться у родителей в Белостоке, где, скорее всего, тоже погибло в годы войны. Сам Вертов нигде не поясняет, увез ли он что-то, уезжая на учебу в 1914 году, что уцелело и могло вернуться к нему или к брату позже (в 1930‐х оба как минимум по одному разу побывали в польском к тому времени Белостоке). Так или иначе, оценить действительные масштабы его детского творчества не представляется возможным.

Илл. 21.