Бумажный Вертов / Целлулоидный Маяковский - Александр Алексеевич Пронин

Конечно, нет необходимости тщательно анализировать ранние тексты, которые сохранились, – ведь речь идет о поэте явно не первой величины. Однако смысл в формировании хотя бы общего представления о поэтических опытах будущего кинопоэта, на мой взгляд, есть: во-первых, это может оказаться полезным для выявления истоков и влияний, определивших творческое сознание Вертова в целом; во-вторых, работа с литературным архивом поможет разобраться со степенью вмешательства зрелого Д. Вертова в биографию Д. А. Кауфмана.

Последнее важно, поскольку сам Вертов серьезно усложнил работу исследователя по датировке сохранившихся в его архиве стихотворений, многократно переписывая некоторые из них, ставя при этом дату по памяти или меняя одну на другую, следуя какой-то понятной лишь ему самому логике. Делал он это во времена массовых репрессий, поэтому не исключено, что с помощью некоторой «коррекции» своего поэтического наследия он не только формировал миф о себе для потомков, но и избавлялся от «опасных» текстов (вспомним прежний опыт с попавшими в печь школьными памфлетами). И то и другое вполне объяснимо, но затрудняет установление истины, прежде всего времени создания стихотворений.

Казалось бы, уточнению датировок текстов 1917–1918 годов мог бы помочь элементарный анализ орфографии рукописей, поскольку в октябре 1918 года публикацией «Декрета о введении новой орфографии» в Советской России была введена новая орфография[151]. Правда, в отличие от периодических изданий, которые быстро перешли на новые правила, граждане осваивали их гораздо дольше, поэтому можно предположить наличие «орфографической инерции» в рукописях молодого Вертова. Но проблема как раз в другом: большинство стихотворений в тетрадях Вертова написаны (или переписаны с несохранившихся оригиналов, а то и по памяти) уже в новой орфографии, хотя даты в них поставлены зачастую «дореформенные». Первоначальных автографов ранних стихов немного, и это означает, что с помощью анализа орфографии рукописных текстов уточнить датировку большей их части мы не можем.

В хранящемся в РГАЛИ архиве Вертова есть только одна тетрадь (под номером 226), первая часть которой содержит рукописи стихотворений, написанных с ятями, «i» (например, «Мiо», а не «Мио») и другими дореформенными знаками. Среди этих материалов наиболее ранняя датировка, сделанная рукой автора, – 1914 год. Вот фрагменты датированного рукописного текста (илл. 22) в современной орфографии:

Отрывок из «Поэмы в клочьях Мио»

Широкий, кругозорный,

Как мир в лучах зари

Я распахнул свой плащ снаружи черный

И красный изнутри.

‹…›

Приди. Над головою

Твоею я плащ сомкну,

Благословлю тебя дрожащею рукою

И тихо прокляну…[152]

Если верить авторской датировке, то это уже вполне зрелый юношеский период творчества, а значит, в восемнадцать лет Давид Кауфман был весьма романтичным юношей, не особенно оригинальным и искусным в стихосложении. Если поставленная намного позже и, видимо, по памяти дата все же неверна, то текст, скорее всего, написан раньше, когда автор был помоложе, и потому его поэтическая неискушенность более-менее понятна и извинительна. И эта вторая версия, на мой взгляд, подтверждается хотя бы тем, что через страницу в той же тетради записано стихотворение «После речи прокурора (Дело Бейлиса)», а, как известно, процесс этот проходил в сентябре – октябре 1913 года. При условии последовательного ведения записей получается, что «Отрывок» и в самом деле написан как минимум на несколько месяцев раньше 1914 года, как и родственные ему по лирическому адресату стихотворения, например «Уж никто меня, Мио, не любит…» (226, 62) и др.

Илл. 22. Рукопись стихотворения, подписанного псевдонимом Ивид Вертов. 1914 г.

Напротив, следуя логике правописания, авторская подпись вверху страницы «Ивид Вертов»[153] должна быть сделана не раньше 1918 года, поскольку фамилия написана уже без «ъ» на конце. Но, в принципе, такое написание псевдонима было возможно, примером чему может служить первый сборник футуристов «Садок судей», в котором тоже отсутствует конечный «ъ» в первом слове. Да и в целом, исходя из внешних признаков (чернила, особенности почерка), все же можно прийти к выводу, что все написано одной рукой одновременно. Некоторое сомнение может вызывать наклон букв: в стихотворении он есть, а подпись написана почти без наклона, однако и это можно объяснить желанием выделить имя, а также невольным подражанием печатному тексту. Все это заставляет признать автограф цельным, написанным, очевидно, в конце 1913 года.

В целом же ситуация со сколько-нибудь точной датировкой стихотворений из этой тетради («Я на небо смотрел», «Звероподобные тучи…» и др.) оказывается довольно сложной. Вероятно, все они написаны не позже лета 1914 года, то есть в довоенный период, как и близкие им по стилистике и образности тексты стихов, переписанных в другую, послереволюционную по орфографии тетрадь и обозначенных как «детские» или «школьные», например:

Тускло улыбаясь

тени шли без цели.

Тени шли без цели

на ходу качаясь.

И в густом тумане

фонари горели.

Фонари горели, тускло улыбаясь ‹…› (229, 56).

Несомненно, данное стихотворение написано с явным подражанием брюсовскому «Творчеству»[154], и это общее для всякого детского и юношеского творчества свойство, подражательность, объединяет в единый корпус около полусотни текстов из первых тетрадей архива. Подражал Давид (Ивид) Кауфман главным образом символистам: Белому, Блоку, Брюсову, Сологубу, Саше Черному и другим, иногда Северянину и другим новым модным поэтам. И, очевидно, «детскими» их мог назвать лишь сам автор – с самоиронией сложившегося в творческом плане человека, которым был Вертов в 1930–1950‐х годах, когда у него было достаточно свободного времени для работы с архивом (переписка, перепечатка, датировка и проч.). Вероятно, по-настоящему детские стихи, такие как «Велосипед», просто утрачены, а сохранившиеся ранние стихи – «школьные» во всех отношениях. Они наивные, подражательные, но их автор уже не ребенок, а провинциальный школьник, «книжный» юноша 16–18 лет. Именно такой сложный, во всем еще не определившийся персонаж – Давид Кауфман, учащийся Белостокского реального училища, в предвоенное время благополучно живет в родительском доме и, что называется, бредит творчеством.

От написанных немногим позже, когда уже началась Первая мировая война, а сам автор покинул Белосток, «школьные» стихи отличает характерный юношеский романтизм с вполне банальными «поэтическими» образами типа: «кто молил о чуде? / чуде звонких струн / и чуде сновидений», а также максимализм, доходящий порой до полного отрицания всего и вся:

Тебя презираю,

Себя презираю,

Его презираю,

Всех презираю!

Дураки!

К чорту! (226, 5)

Вместе с тем к завершению «школьного» периода Давид значительно продвинулся вперед с точки зрения стихотворной техники: