Бумажный Вертов / Целлулоидный Маяковский - Александр Алексеевич Пронин

явно «маяковские» образы бунта, бега, барабанного боя сердца подхвачены языком хлебниковской «зауми», позволяющей играть созвучиями, создавать новые слова в старославянском стиле («солночь», «темнодей») и самые неожиданные их сочетания. А поскольку быстро получивший широкую известность «Наш марш» был написан в конце 1917 года, то и «порожденное» его образностью, но «сделанное» методом Хлебникова стихотворение Вертова вряд ли появилось раньше[176]. И, конечно, здесь уже не простое ученическое подражание, а своего рода двойное эхо, усиленное голосом самого Вертова.

Следует отметить, что «сатанинский» мотив – как неожиданное «вселение беса» – уже возникал в его школьных стихах, в частности:

Звероподобные тучи светлое

солнце закрыли.

Мрачно растущие мысли

радость в душе заглушили.

Молния резко сверкнула. Гром

широко прокатился.

Крик в мозгу. Выпрямил спину.

хохотом диким залился.

Долго гроза бушевала. Неба ужасен

был грохот.

Жутко над все раздавался мой

сатанический хохот (230, 53).

Нетрудно заметить, чем по смыслу отличается от раннего текста «Весенний сатана»: в нем изображено вселение в душу поэта не просто беса, а беса революционного, разрушительного и одновременно созидающего новое. Можно сказать, что это «бес творчества», заставляющий одержимого им поэта искать синтез звукописи и цветописи, ритмических построений. Здесь, как и в других стихотворениях условного «скрябинского цикла» (в архиве встречается еще как минимум одно стихотворение с таким посвящением: «Скрябину. Прелюдия op. II»), нет не только примитивной рифмы и романтических уподоблений внутренних состояний явлениям природы, нет и тени прежних символистических влияний. В студенческие годы они были полностью преодолены, и поэтические опыты Вертова 1917 года «отмечены неожиданными словесно-звуковыми сцеплениями, поисками ритмической напряженности в духе поэзии тех лет, в частности, поэзии раннего Маяковского и Хлебникова»[177].

Что касается поэтического псевдонима, ставшего впоследствии великим кинематографическим именем, то здесь необходимо прояснить некоторые важные коннотации. Общепринятое толкование псевдонима базируется на рассказанной самим Вертовым истории и состоит в следующем: в качестве имени молодой поэт взял польское слово «дзига», которым называла его в детстве за непоседливость няня («дзига» – волчок или юла), а фамилию Вертов произвел от русского глагола «вертеть»[178]. Однако, на мой взгляд, процесс формирования псевдонима был не таким простым и, вероятно, растянут во времени. Если бы «Дзига Вертов» был придуман и использован юным Давидом еще в Белостоке, то мы анализировали бы только эволюцию «толкования имени», но ведь и сам состав псевдонима сформировался не сразу. Для юноши поэтическое имя очень важно, и, очевидно, вначале из школьной игры слов появился «Вертов» от «Ветров» (о чем косвенно свидетельствует множество «ветров» и «вихрей» во всем корпусе стихов поэта), который образовал сочетание с трансформированным от Давида именем Ивид, – и об этом прямо и однозначно говорит надпись над стихотворением 1914 года, о котором шла речь в предыдущем параграфе. Затем студент Психоневрологического института и юный поэт Денис Кауфман переосмыслил значение элемента «Вертов» в псевдониме, и в этом, возможно, ему помогла медицинская терминология, а точнее, латинское vertigo, означающее синдром головокружения, при котором больной испытывает ощущение, будто предметы вращаются вокруг тела или наоборот. На мой взгляд, этот термин, популярный в среде изучающих физиологию и психику человека того времени и, несомненно, известный любому студенту института, мог привести склонного к самоуглублению юношу к толкованию псевдонима в значении обладателя «творческой болезни», художника, «страдающего» необычными состояниями поэтического головокружения.

Никаких прямых письменных доказательств своей версии в архиве Вертова я пока не обнаружил, и – по причине практически полного отсутствия его петроградских дневников или иных документов – это вряд ли возможно. Однако есть стихотворный образ, который, на мой взгляд, изображает это творческое «вертиго» вполне убедительно:

Но ты во мне барабанщиком

Каждой вертящейся

минутой… (228, 2–3)

Что касается имени Дзига, заменившего детское Ивид, то и оно, судя по стихотворным опытам, тоже пришло не сразу: словосочетания с «дзи», напоминающие знакомый с детства и будоражащий поэтическое воображение звук пилы («дзинь»), привели автора в одном из текстов к строчке «Дзингу! Дзинга! Джорм!» (228, 18), и, вероятно, далее, отталкиваясь от найденного на слух созвучия, он пришел в итоге к словечку «дзига»[179]. Думаю, умилительная версия о том, что маленький Видя играл «дзигой» (деревянным волчком) в своем малороссийском детстве и, повзрослев, вспомнил об этом, в какой-то степени правдоподобна и не инициирована Вертовым задним числом. Нужное слово вполне могло прийти из детских воспоминаний, но тем не менее Ивид Ветров превратился в Дзигу Вертова не сразу, а в течение нескольких лет постоянных трансформаций. Предложенная их реконструкция, разумеется, небесспорна, однако она хотя бы отражает неизбежную протяженность поисков начинающим автором своего поэтического имени, его тягу к игре слов и созвучий («лаборатория слуха») и как минимум не противоречит известным сегодня фактам его биографии.

Конечно, хотелось бы выяснить, включал ли лексикон студента Д. Кауфмана слово «вертиго», но кроме некоторых стихов ничего «петроградского», как уже было отмечено, в архиве Вертова нет. Безусловно, можно и нужно «просеять» все позже написанное: дневники, письма и т. д., но пока возможности решить столь масштабную задачу у меня нет. Тем не менее, ознакомившись со всеми стихами, которые можно отнести к студенческому периоду, их созвучиями и метрикой, я почти уверен в описанной трансформации, которая привела к тому, что «Дзига Вертов» стал означать для носителя этого необычного имени не «того, кто вертит волчок», а «того, кто живет в состоянии творческого головокружения». Поэтому и для аудитории Дзига Вертов не паяц, который, по Маяковскому, «вывертился волчком» («Война и мир»), а поэт, внутри которого, почти по Хлебникову, волчком вертится время, побуждая его к творчеству.

Герой и его главная героиня

Если автор рассмотренных выше юношеских стихов – величина неопределенная, то совершенно определенно можно говорить, что главным героем всего корпуса стихотворений Дзиги Вертова был он сам. Большинство из них, вне зависимости от времени создания, либо прямо написано от первого лица, либо это подразумевается: «Я на небо смотрел», «…мой сатанический хохот», «А ведь мне так нужно / Увидеть мою близкую / Мою самую лучистую / Радость на земле», «Я одинок. / И жизнь – обуза» и т. д.

Что касается других, «сторонних» героев, то у юного Вертова их было совсем немного. Так, в школьных стихах несколько раз встречается лирический адресат, именуемый Мио, который может рассматриваться как альтер эго автора (mio – мой), но в дальнейшем он благополучно исчезает, очевидно, за ненадобностью посредника между автором и внешним миром. Напротив, совершенно естественным воспринимается появление в стихах