Бумажный Вертов / Целлулоидный Маяковский - Александр Алексеевич Пронин

подростка героини – как объекта лирических переживаний, адресата неизбежного «любовного томления».

Наиболее интересным в этом отношении представляется школьное стихотворение «Первое чувство» (см. Приложение 4), где автор изображает первую любовь в лицах:

– Ли!

Юностью пьян.

Шапку набок надев,

Бежит мальчуган

В лес. Мелькнул меж дерев.

Гамак недвижим

Ли лежит в гамаке…

Автор в добродушно-иронической манере изображает сценку «любовной игры», герой которой вызывает, безусловно, сочувствие, а так и не покинувшая своего гамака героиня носит имя, которое воскрешает в памяти пушкинскую героиню:

Лила, Лила! я страдаю

Безотрадною тоской,

Я томлюсь, я умираю,

Гасну пламенной душой;

Но любовь моя напрасна:

Ты смеешься надо мной.

Смейся, Лила: ты прекрасна

И бесчувственной красой[180].

Не только имя, но и ситуация у Вертова почти пушкинские: герой, мальчуган, полная противоположность возлюбленной им Ли, он весь – порыв, движение, «ветр», луч, она неподвижна и равнодушна. Кстати, задуманный контрапункт автору удался, в целом картина написана динамично, в ней выразительно проявляется склонность автора к «монтажу» как способу художественного мышления.

Что касается героини, то вряд ли удастся найти среди знакомых Давиду белостокских девочек, «которым он посвящал свои первые стихи»[181], прототип стихотворной Ли – Лилы; да и «мальчуганом» мог быть кто-то другой. Мне, например, проще всего представить, что прообразом героини в гамаке была молодая тетя Давида, Мария Гальперн, которой он посвятил неоднократно упоминавшуюся в воспоминаниях поэму «Маша», к сожалению, утраченную. Однако это не больше чем одна из возможных кандидатур на роль музы юного Вертова, при том что хоть сколько-нибудь постоянных женских образов в стихотворениях школьных и студенческих годов мне обнаружить не удалось. Для молодого человека с поэтическими наклонностями это довольно странно, и, возможно, любовная лирика того периода либо не сохранилась по объективным причинам, либо была уничтожена позднее. В то, что ее просто не было, трудно поверить не только в силу тогдашнего возраста автора, но и поскольку давно замечено (Л. Рошаль, В. Листов и др.), что в кинематографическом творчестве Вертова женщины занимают особое, отмеченное уважением и симпатией место – достаточно вспомнить фильмы «Три песни о Ленине» и особенно «Колыбельную». В литературном наследии эта характерная авторская интенция прослеживается не столь очевидно, и порой встречаются строчки если не прямо противоположные по духу, то довольно дерзкие и высокомерные:

Дамы странны, дамы пьяны,

лижут раны сердца… (226, 89).

Или:

Растратил, раздарил курочкам

каждой мяса и души кусок.

Не жалко – берите дурочки

чмок – чмок – чмок (228, 11 об.).

Однако это все же довольно редкий случай, относящийся к тяжелому периоду Гражданской войны, а в целом в поэтическом сознании молодого Вертова женские образы куда более романтичны. Один из ярких примеров – стихотворение «Девушке близкой»:

Далеко еще. Странно,

что ноги уносят

будто знают. Восемь

тысяч дней иду.

Утомился. Пьяный

Шатаюсь с осени,

Качаю сосны

в ледяном чаду.

Далеко еще. Вьюжно.

Около волки рыскают.

Цепенею в пушистой

Беззвездной мгле.

А ведь мне так нужно

Увидеть мою близкую,

Мою самую лучистую

Радость на земле (226, 69).

Стихотворение написано в 1918 году, о чем говорит не только поставленная автором дата, но и несложное арифметическое вычисление: «восемь тысяч дней иду» – это 22 года жизни, и похоже, что текст отражает характерное для Вертова депрессивное состояние, связанное с днем рождения. И совершенно иное, мажорное настроение в стихах 1920 года, когда рядом наконец появилась «девушка близкая»:

Старые сутки с плеча топором.

Вчера убито твое.

Хочу, чтобы ты всегда колесом

в нашей электрической битве.

Утреннее «ура» вечером на слом.

Вертеться кричать рты твои.

Как песня пропеллера

твое имя: Тоом.

Спиралью к зениту! (228, 13 об. – 14)

Столь резкая перемена произошла в момент, когда у молодого Вертова, прошедшего с кинохроникой трудные годы Гражданской войны, появился после ее окончания постоянный герой и лирический адресат – пианистка Ольга Тоом, первая его жена. Любопытно, что он мог встретиться с ней в разъездах по фронтам с агитпоездом, но разминулся. «Отчетливо помню нашу первую встречу, – вспоминала О. П. Тоом в 1976 году. – Вероятно, это было зимой 1920–1921 гг. Я решила переменить службу и, написав заявление об уходе, направилась к заведующему киносекцией. Этим заведующим был Дзига Вертов»[182]. Так начался их роман, который нашел отражение в стихотворениях 1920–1922 годов, образующих своеобразный «тоомовский» цикл.

Любовь к Ольге Тоом, как и приобщение к кинематографу («электрическая битва»), несомненно, стали главным содержанием жизни Дзиги Вертова в первые годы после Гражданской войны. И в стихотворениях того периода отчетливо звучат как резкая, рваная музыка времени, так и светлые ноты пусть непростого, но все же счастья. Характерным примером служит стихотворение «Ольга Тоом»:

О готов лгать мот

и маг

обмотками

гаммы

из берлоги.

Катись

агатами глаз,

«ага» ртов,

О! – О! – О! – О!

громов.

Оттого

и гонг скинул тогу

– ломать

мглу альтов и гномов

и еще себя кну-том

Тра-ла-ла бемоль

с бан-том

Ольга Тоом

Галопом (228, 21).

Громоподобный, «ломающий мглу альтов и громов» медно-трубный оркестр сопровождал кочевую жизнь Вертова весь период военного коммунизма, но с воцарением мира все стало меняться. В 1921 году Вертов еще пытался жить по-прежнему и призывал свою спутницу:

Электри же меня

роли летчика

Электролечка

Ольга

Тоом… (230, 42–43)

Но к осени того же года, первого послевоенного, в их взаимоотношениях обнаружился очевидный разлад, который Денис пытается, но не может преодолеть. И его отчаяние, ощущение утраты, приближающейся смерти их любви выражены в стихотворении «Оле – еще о Вертове»:

1.

С ним было

в «Осином

гнезде». Снилось:

в петле висит

на осине

синяя, синяя Тоом.

2.

Виснут носы

Над накипью весен

Во имя истины

и духа неистового

осени себя,

Денис,

хвостом.

3.