Бумажный Вертов / Целлулоидный Маяковский - Александр Алексеевич Пронин

мозга ломаю копья –

кто они?

Кто они сонмы

Синих копий

С меня?

Им горизонт

без тебя тесен

Встают невесомые

из тины лет,

из пены спетых песен.

Заламывают в муках

лесенки

тел.

Хватают сентябрь за спину

Требуют.

Чтобы в одной петле

Соединила нас

На осине

Осень (229, 49–50).

А потом наступает время злого разочарования, едкой горечи и сарказма по отношению как к бывшей возлюбленной, так и к себе. Все это отразится ерническим мазохизмом в строках:

Вишу

поэт

в гардеробе брака,

обжираюсь молью.

С радостью и болью

порочная собака

об этом пишу (229, 8).

И как финал истории любви Дениса и Ольги – откровенно издевательское стихотворение начала 1922 года, в котором не узнать даже тени «самой лучистой радости на земле», его прежней «электролечки»:

Ты сидела за пианино,

подложив под задницу роман.

А ведьма пела старинный,

Отсыревший как наша комната романс.

Гости плакали, как в Художественном

Книппер,

Попугай записывал в блок-нот.

А я мысленно себя[183] выпорол,

выбирал под мышками холодный пот.

Но когда сама Мать-инокиня

Сентиментально пискнула из между ног –

я посыпал голову сахарином

и выпрыгнул в закрытое окно (229, 9).

Любовь Дениса и Ольги прожила всего два года, и ее историю можно без труда проследить по стихотворениям вполне состоявшегося, хоть и не слишком объемного цикла. Из него и примыкающих к нему текстов можно сделать вывод, что период с конца 1920 до лета 1923 года был в жизни Вертова необычайно богатым на события и в то же время очень сложным: он пытался найти себя в изменившемся мире, в творчестве и личных отношениях. Лирика того времени не оставляет сомнений в том, насколько это был волнующий, но вместе с тем мучительный и по-своему травмирующий Вертова процесс. Последовавшая за ним история отношений и долгой совместной жизни с Елизаветой Свиловой, его киномузой, конечно, нашла свое отражение в некоторых стихах, но это уже совсем «домашняя» лирика.

Революция как травма: Черный Пьеро vs Дзига Вертов

Поэтическая эгоцентричность лирики молодого Вертова, отмеченная в предыдущих параграфах, не выглядела странно, если бы речь шла о временах мирных, не возбуждающих воображение живого, как «волчок», творческого человека. Однако для революционного 1917 года, когда автору шел двадцать второй год, а вокруг происходили события тектонического характера, подобная «гиперлиричность» представляется несколько нелогичной, загадочной. Судите сами: о Первой мировой Д. Кауфман высказался хотя бы однажды, а вот стихотворения, посвященного современным революционным событиям или хоть каким-то образом с ними напрямую ассоциируемого, в вертовском архиве нет вообще. У «подлинного сына Октябрьской эпохи» – ни одного! Как и никаких дневниковых записей того периода, писем и других документальных свидетельств его отношения к происходящему…

На мой взгляд, это удивительное обстоятельство нельзя объяснить тем, что у Вертова вдруг исчезла та самая «потребность выражать свои размышления в поэтической форме», о которой говорил его брат Михаил Кауфман (тем более что иного способа и не было, возможностями «кинописи» Вертов стал интересоваться только осенью 1917 года благодаря знакомству с кинооператором А. Лембергом). Вряд ли стоит говорить и о дефиците времени, поскольку учебой как зимой и весной в Петрограде, так и осенью того же 1917 года в Москве он наверняка не был перегружен, а работать в Кинокомитете Наркомпроса начал лишь с 28 мая 1918 года. За отсутствием каких-либо достоверных сведений о том, что на самом деле писал, о чем думал и что делал в течение этих 12–15 месяцев Денис Кауфман, остается либо верить мифу о Вертове, во многом им самим и созданному в автобиографиях, интервью, статьях и выступлениях, либо отнестись ко всему этому критически. Второй путь представляется куда более продуктивным, поэтому попробую сформулировать собственную гипотезу, основанную исключительно на косвенных данных и их свободной интерпретации.

Во-первых, я уверен, что стихи по-прежнему рождались и записи велись, – об этом можно судить хотя бы по свидетельству кинооператора А. Лемберга, у которого осенью 1917 года поселился Вертов: они бывали в «Кафе поэтов», говорили о стихах Маяковского, а в вертовском «вещмешке, наполовину набитом книгами» наверняка переехали в квартиру Лембергов в Козицком переулке и тетради для записей[184]. Во-вторых, я думаю, что впоследствии Вертов провел ревизию своего архива и уничтожил все тексты, которые не соответствовали создаваемому им мифу о себе, а также «правильному пониманию революции». Как верно отмечает В. Листов, в своих политических пристрастиях молодой Вертов «не оригинален и не тверд», «революцию он еще не отождествляет исключительно с Лениным и большевиками», а «в одной из анкет 1918 года неосторожно определяет свои взгляды как анархические»[185]. Все это наверняка отразилось в утраченных стихотворениях, потому что стихи действительно были своего рода «лирическим, личным, интимнейшим дневником»[186] человека, который как раз в 1917–1918 годах превращался из Дениса Кауфмана в Дзигу Вертова. И, разумеется, уже к середине 1930‐х годов некоторые страницы, пусть и написанные «в стол», могли представлять реальную опасность как мифу о себе, так и физическому существованию автора.

К разговору о характере возможных нестыковок реальности с восторжествовавшими мифами мы еще не раз вернемся, а пока попробуем найти причину вертовской «нетвердости». Думаю, что речь может идти о серьезной психологической травме, которую нанесла молодому человеку революция. То, что вскоре он ее принял и верно ей служил, вовсе не означает, что в момент начала революционных событий она его не напугала. В этом смысле резонно предположение Е. Цымбала о том, что отъезд Дениса из бурлящего Петрограда в Москву был связан с «тяжелыми детскими воспоминаниями: возбужденные толпы вызвали в его памяти кошмар белостокского погрома»[187]. О событиях 1906 года многократно говорят и В. Листов, и Л. Рошаль, но преимущественно в контексте вертовской «ненависти к самодержавию», не связывая травмирующий эффект эпизода Первой русской революции с Февралем и Октябрем. А связь, на мой взгляд, несомненна, и вполне можно говорить о травме как факторе творчества Дзиги Вертова.

Здесь есть о чем подумать, если рассматривать травму не только как «единовременное событие, которое резко изменило жизнь» нашего героя (а оно, безусловно, изменило, и поначалу в явно негативном ключе), но