Бумажный Вертов / Целлулоидный Маяковский - Александр Алексеевич Пронин

Л. М. Рошаля с кратким комментарием исследователя, второе публикуется по-русски впервые (см. Приложение 2)[200]. Начать разговор об этих произведениях стоит опять-таки с датировки: Дзига Вертов ставит в обоих случаях 1917 год, и, в свою очередь, не допускавший сомнений в верности авторских обозначений Рошаль также называет «Старт» «ранним». Между тем уже по внешнему виду – стихотворение написано «лесенкой» – можно предположить, что оно значительно старше, поскольку «лесенку» внедрил в практику стихотворчества Маяковский, опробовавший ее в поэме «150 000 000» и написавший «новой строкой» зимой 1922–1923 годов значительную часть поэмы «Про это»[201]. В стихах, которые можно с уверенностью отнести к послереволюционному творчеству Вертова, все так же активно используется «акцентный стих» с разбивкой предложения по одному слову в строке («флаговая строка»), но только в «Старте» совершенно четко видна двух– и трехсловная «лесенка»:

Старт

Не Патэ,

Не Гомон.

Не то,

Не о том.

Ньютоном

Яблоко

Видеть.

Миру – глаза,

Чтоб обычного пса

Павловским

оком

видеть

КИНО ли кино?

В з р ы в а е м кино,

Чтобы

КИНО

увидеть

(Дзига Вертов. «Лаборатория слуха») (226, 92).

И это не единственный аргумент. Косвенно наше предположение по датировке подтверждает и Михаил Кауфман, который в своих воспоминаниях после четкого «Начну с 1922 года»[202] прочно «привязывает» к указанной точке отсчета как решение «Дзиги посвятить себя делу развития неигрового кино», так и стихи «Не „Пате“, не „Гомон“», которые помогли ему «более глубоко понять намерения брата». Содержание их разговора на Малом Гнездиковском, 7, во Всероссийском фотокиноотделе Наркомпроса, не оставляет сомнений в прямой коннотации между размышлениями Вертова того времени и стихотворением: «По поводу широко распространенной рекламы „Пате-журнал“ все знает, все видит» Дзига иронизировал: «„Пате-журнал“ мало видит, а знает и размышляет еще меньше. Следовательно, вести за собой зрителя не может, да и такой задачи он перед собой не ставит. Нам нужно другое»[203].

Еще один довод в пользу утверждения, что стихотворение было написано не раньше осени 1922 года, состоит в том, что строчка «КИНО ли кино?» отчетливо перекликается с названием заметки В. Маяковского «Кино и кино», опубликованной в «Кино-фот» в октябре 1922 года. Уверен, что Вертов, незадолго до этого опубликовавший в том же издании свой первый манифест «Мы», прочел программный текст Маяковского (а не наоборот, поскольку своих стихотворений Вертов не издавал). Подробнее об этом – в третьей части книги, а здесь важен сам факт переклички и календарных маркеров, позволяющий подкрепить нашу гипотезу: «Старт» написан не ранее осени 1922 года, а скорее всего весной 1923 года. И вполне вероятно, что его появление связано с подготовкой к публикации манифеста «Киноки. Переворот» в июньском номере журнала «ЛЕФ», которую можно считать настоящим «стартом» к реализации вертовской концепции «внеигрового» кино.

Таким образом, все вышеперечисленное указывает на то, что Вертов мистифицирует читателя (а он абсолютно уверен, что рано или поздно его прочтут), пытаясь на пять лет «омолодить» свое программное произведение. Естественно, вновь возникает все тот же вопрос: с какой целью? Принимая приглашение к затеянной зрелым Дзигой Вертовым игре, попробую на него ответить. Думаю, что, во-первых, им двигало вполне обычное для авангардистов желание создать миф о себе – гениальном прозорливце, «красивом, двадцатидвухлетнем» (по Маяковскому), в год великих революций совершившем великое открытие нового, настоящего КИНО; во-вторых, он элементарно «исправлял» свою недостаточно революционную биографию, чувствуя, что нехватку героического прошлого (на вопрос «А что ты делал в Октябре?» Вертову ответить было нечем) необходимо компенсировать фактами героической работы на будущее[204]. По логике того времени, иного ответа на вопрос «Когда был „Старт“?», нежели «В 1917 году», просто не могло быть, поэтому в 1920‐е годы Вертов постоянно подчеркивает: «Киноков создала и воспитала Октябрьская революция ‹…›. Борьбу за собственно кино-вещь мы начали сразу после Октябрьской революции. ‹…› Мы вскоре после Октябрьской революции выдвинули Кино-Глаз и Радио-Ухо»[205]. Возможно, зловещая атмосфера середины 1930‐х, когда стоял вопрос об элементарном выживании, и усилила прагматическую составляющую этой установки, но все равно преобладала первая – творческая. Вертов хотел быть революционером, первооткрывателем (как Ньютон и Павлов), изобретателем будущего, будетлянином и потому легко ставил маркер «1917» на все, что могло это доказать. Эта цифра для последователя Хлебникова была эмблемой власти над временем.

Илл. 28. Дзига Вертов и Михаил Кауфман. Фото. 1923 г.

Вышеперечисленные соображения актуальны и в истории с другим текстом, озаглавленным «Из предисловия к поэме „Вижу“» и датированным автором 1917 годом. Версию о более позднем происхождении «Из предисловия…» подтверждает, во-первых, та же «лесенка»:

Кино

воскресе

из мертвых

Смертию

смерть

поправ,

И сущим

во игре

киноглаз

даровав.

Во-вторых, авторефлексия выражена здесь гораздо ярче: Вертов впервые присутствует здесь как герой, под своим собственным именем от первого лица прямо выражающий свои намерения – подобно лирическому герою Маяковского в его стихах и поэмах[206]. При этом Вертов-герой, продолжая мотив «старта», видит себя, ни много ни мало, новым Колумбом:

Плыву,

Плыву от берега.

В мир ПРАВДЫ

рву

окно.

Открою

Всем Америку

внеигровых

кино!..

Разумеется, ничего подобного в сознании бежавшего из революционной столицы в относительно спокойную Москву испуганного лирического поэта Дзиги Вертова быть не могло. До встречи осенью 1917 года с кинооператором А. Лембергом он, то есть Денис Кауфман, всего лишь пытался продолжить образование на юридическом факультете Московского университета и ни о каких «внеигровых кино» даже не помышлял. Несмотря на то что в воспоминаниях младшего брата Вертова, американского кинооператора Бориса Кауфмана, содержится «провокативный намек» на то, что первая личная кинооператорская работа относится еще ко времени обучения Дениса в Психоневрологическом институте[207], в это верится с трудом. Во-первых, потому что свидетелю было в тот момент двенадцать-тринадцать лет, а вспоминал он о якобы имевших место событиях съемки спустя 60 с лишним лет; во-вторых, неясный намек Бориса не находит подтверждения ни у самого Вертова, ни у среднего брата, Михаила, которые вряд ли бы упустили возможность «прибавить» несколько лет к кинобиографии героя. Как уже отмечалось, в бехтеревском институте студент Кауфман (и его младший брат) вполне могли увидеть на экране результаты экспериментов в области научной киносъемки, но крайне мала вероятность, что он хоть что-либо снимал сам: подобного