Бумажный Вертов / Целлулоидный Маяковский - Александр Алексеевич Пронин

он перешел на тонический «акцентный» стих, к тому времени хорошо известный по творчеству символистов (А. Блок, Андрей Белый, Саша Черный) и подхваченный футуристами. Юный поэт быстро освоил новые приемы стихосложения, почувствовал вкус к «флаговому» расположению строк и прочим поэтическим вольностям. Изменились его стихи и в плане содержания, оставаясь при этом типично юношескими; в частности, исключительно возрастными причинами можно объяснить активную эксплуатацию мотива байронического разочарования в жизни и вполне декадентского ожидания смерти, например:

Тоскливо.

Обрыв.

Почему?

Знаешь?

Гроб.

Больное

гниет.

Знаешь?

Смерть.

Далекая.

И листья.

Знаешь? (229, 59)

Или следующее:

В гроб

цветы

друзья

не принесут.

Не украсят лоб.

Сам

стихну

голубой

душистый (229, 57).

Последнее, впрочем, не без иронии предрекает не физическую, а творческую смерть: не умру, но «стихну», то есть перестану писать. Следует отметить, что особая ироничность как возрастная особенность начитанного автора проявляет себя и более открыто:

Боюсь пришел некстати, девочки.

Непарный гость – всегда помеха…

А вы простите мои шутки –

миниатюрные отравы ‹…›…

побуду вашим мефистофелем ‹…› (229, 56).

При этом многие юношеские стихи Вертова обнаруживают не только традиционные для его гендерно-возрастного статуса и поэтической моды свойства, не только характерную для начинающих эклектичность и смешение стилей. В них уже проявляется и присущее более «взрослым» стихам автора тяготение к неожиданным монтажным сцеплениям, к словесной игре, поиску ярких созвучий в духе Хлебникова:

Снова тени

пилы

обступили.

Мили

Утомили (229, 56).

Или:

Голубой рожок

На рожке божок.

Положите прыжок.

Чтоб прыжок не жег.

Чтоб прыжок не жил.

Инжир и жир.

И жалко

Перерезанных жил.

Джим и бежим! Но куда пожалуйста?? (229, 58)

Конечно, подражание очевидно, но находящийся во власти символистских и прочих модных образов, мотивов, ритмики автор благодаря своим учителям постепенно растет как стихотворец, пытаясь экспериментировать со звучанием, в том числе и с помощью пунктуационно-графического оформления текста в стиле Маяковского:

Погорю – погорю

и

рю! (229, 58)

Тематический репертуар, как это показывают приведенные выше фрагменты, вполне традиционный, «книжный»; в преобладающей естественным образом условно любовной лирике стремление к оригинальности соседствует с употреблением дилетантских поэтических штампов:

Если ты овесеннела,

То и грусть – сладость.

Если небо сиренево

всё – радость (229, 59).

При этом порой прорываются и интонации в стиле раннего Маяковского, стихи которого (как и Хлебникова) в 1913–1914 годах вполне могли попасть в круг чтения Давида:

Черный костюм

так идет к вашей бледности.

Нежная!

я благодарен вам (229, 59).

«Школьные» стихи – в том их объеме, который нам доступен, – очень разные, неровные, заставляющие сомневаться в том, кем они написаны: еще подростком или уже взрослым юношей. Очевидно, эти сомнения испытывал и сам Вертов, перечитывающий впоследствии свои ранние произведения, о чем, в частности, свидетельствует надпись над одним из таких автографов: «Интересно, сколько мне было в это время лет?» Впрочем, в данном конкретном случае вопрос имел и явно ироническую коннотацию – как реакция на весьма неожиданное содержание стихотворения:

Цветок невинности

«святилище» закрыто.

Его еще никто не «осквернил».

В глазах светло.

В глазах по хризолиту.

Цветок невинности

свет взгляда сохранил.

Но все же мы лежали на кровати

Уста к устам. Грудь в грудь. И ноги между ног.

Я не хотел цветка невинности сорвать и

Сдерживал себя, как только мог.

Глаза, как крик. Метнулась и забилась.

Где я? боюсь! не тронь меня.

Что вздрогнуло ее. Быть может я забылся

И озверил лицо столбом огня.

Притихло. Сдавленно. Припала телом.

Глазами мутными глаза мои нашла.

Шепнула в ухо, глухо и несмело.

Как эта сдержанность нелепа и пошла! (229, 60)

Скорее всего, ирония в вопросе Вертова порождена не пробелом в памяти, а, напротив, законными сомнениями в подлинности «кроватного» события: Белосток, провинциальные нравы, стеснительный реалист… – а тут такая «постельная сцена»? Одно только «Что вздрогнуло ее ‹…› / И озверил лицо столбом огня» чего стоит! С другой стороны, вопрос задан самому себе с явным снисхождением взрослого, понимающего, что подобные эротические фантазии с ерничеством вперемежку извинительны, поскольку вполне характерны для сложной натуры всякого созревшего юноши 16–18 лет с поэтическим воображением.

В целом же знакомство с сохранившимися в РГАЛИ ранними стихами Вертова показывает, что их автор – величина неопределенная, хотя и с немалым энергетическим потенциалом. Тематическая и образная разбросанность, хаотичность, смесь своего и чужого, подражательство и стремление оригинальничать в сочетании с провинциальной наивностью и невинностью, даже чересчур выпяченная позднейшими интерпретациями ранимость, соседствующая с иронией и даже сарказмом, – все эти типичные для любого ученического периода свойства присущи и ранней лирике Вертова. Написанные в возрасте, когда многие пишут стихи, произведения юного Давида не производят особого впечатления, говоря лишь о трепетной душе автора, муках взросления и неодолимой тяге к творчеству.

Этот период можно сравнить с черно-белым кинопримитивом начала 1910‐х годов, который по отношению ко всей истории кино тоже был ученическим. Сравнение уместно еще и потому, что Давид Кауфман родился практически одновременно с кинематографом (первый публичный киносеанс братьев Люмьер состоялся в Париже в декабре 1895 года).

Думаю, это не просто совпадение, Вертов и кинематограф – ровесники не только по календарю, но и по сути, а значит, творческое взросление будущего кинока протекало синхронно эволюции кинемо.

Студенческие стихи и загадка псевдонима

Переориентация юного автора на новых поэтических лидеров, на иные ритмы и созвучия становится заметной уже на следующем этапе, в лирике студенческого периода жизни, когда он осваивает стилистику футуристов, которых – особенно Маяковского и Хлебникова – он, по собственному признанию, принимает сразу и навсегда. Новое качество в сочетании с явно выросшим литературным мастерством проявляется, в частности, в первом из датированных 1915 годом стихотворений:

Кто вы,

антипатичный?

Не забуду ваших глаз.