Подобие совести. Вина, долг и этические заблуждения - Георгий Игоревич Чернавин

по законам природы», можно руководствоваться максимой: прислушивайся даже к неподлинной вине, потому что в чем-то другом ты наверняка виноват. Ключевая задача здесь прояснить эти «так сказать, законы природы». Вина «мерцает»: сквозь подлинную «вину» просвечивает винаѰ, сквозь винуѰ просвечивает подлинная «вина», а сквозь обе эти формы просвечивают «так сказать, законы природы», в соответствии с которыми мы виноваты «по определению» (в силу символической тавтологии).

Приостановить тезис Достоевского

Я ничего не сделал и всегда был вовлечен/виновен [été en cause]: преследуемый. Самость […] – это заложник. Слово Я значит вот он я, в ответе за все и за всех.

(Levinas 1974, 145)[72]

Чтобы разомкнуть символическую тавтологию совести, недостаточно нейтрализовать житейскую мудрость «Была бы спина, найдется и вина», нужно приостановить тезис Достоевского «все за всех виноваты». Дело в том, что, как ни странно, повседневный правовой нигилизм и изречение старца Зосимы подпитывают друг друга. Они сходятся вот в чем: якобы все изначально повязаны общей виной. Встроенное в нас, это умонастроение делает нас более легкой мишенью пыточно-кафкианского тезиса про спину и вину. Мы принимает бессмысленную пытку за заслуженную. Но я настаиваю на том, что это паразитарная «осмысленность». Тезис Достоевского подталкивает к вторичной рационализации беспричинного наказания. На вопрос: «За что?» – наш мучитель отвечает: «Было бы за что, вообще убил бы» – эта пародия на объяснение в равной степени предполагает изначальную причастность, «подсудность», как и слова старца Зосимы.

Но есть и то, что сопротивляется такой паразитарной рационализации. Таков, например, очень характерный автобиографический пассаж, кочующий из одного текста Владимира Сорокина в другой. Это первосцена, которая, во многом, объясняет главный сорокинский прием – внезапный переход от мнимого благополучия к бессмысленной вспышке насилия:

Лет в девять, по-моему, отец меня впервые повез в Крым, мы там сняли милый домик с персиковым садом. В первое утро я вышел в этот сад, сорвал себе персик, начал есть и из-за забора услышал какие-то странные звуки. Я ел персик, а там – потом я понял – сосед бил своего тестя. Старик плакал, и я понял, что это происходит регулярно, потому что он спросил: «За что ты меня бьешь все время?», и сосед ответил: «Бью, потому что хочется». Это было первое впечатление от Крыма: этот персик, удары и всхлипы. (Сорокин 1998)

Таков краткий вариант из интервью. Писатель вновь возвращается к этому воспоминанию в автобиографическом эссе, разворачивая его, уточняя детали и обстоятельства:

Мне девять лет, я впервые в Крыму. Мы с отцом поселились в небольшом домике с небольшим садом, гордостью которого было старое персиковое дерево. Утро. Небо. Солнце. Море плещется неподалеку. Я выхожу из домика и сразу оказываюсь под раскидистыми ветвями, дразнящими плодами. Взбираюсь на сказочное, невиданное для московского мальчика дерево, срываю персик. Большой, увесистый, он покрыт нежной, слегка шершавой кожей и настойчиво требует прикосновения моих зубов. Рот сводит истомой предвкушения. Я прокусываю его, и сладкий сок наполняет рот. Одновременно с этим за соседским забором раздаются странные звуки. Я прислушиваюсь и понимаю: это звуки ударов и всхлипываний. Удар – всхлип. Удар – всхлип. За забором загорелый, похожий на быка сосед бьет своего старика тестя. Но сейчас, с дерева, я его не вижу, а только слышу. Я понимаю, что происходит страшное. Сердце начинает стучать в груди и висках. Сидя на суку и вслушиваясь в звуки насилия, я жадно глотаю сладкую, нежную, добрую, хорошую плоть персика. Сок течет по подбородку. Наконец раздается отчаянный вскрик старика:

– За что ты меня бьешь?!

И ответ, полный угрюмой ярости:

– Хочу и бью!

За забором все стихает. Зажав в кулаке липкую косточку, бегу в домик к отцу, сбивчиво рассказываю об услышанном.

– Это чужие дела, – спокойно бормочет отец, одеваясь. – Пошли на море. (Сорокин 2019, 80–81)

«Все виноваты за всех» в этом случае звучит чудовищно, поскольку меряет одной мерой мучителя, жертву, вовлеченного свидетеля и безучастного свидетеля (в формулировке толстого-4 – носителей «проснувшейся» и «спящей» совести): якобы зять-бык, всхлипывающий старик, мальчик и его отец виноваты друг за друга. Это может и приемлемо в виде изречения Анаксимандра («А из каких [начал] вещам рожденье, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозаконное возмещение неправды [т. е. ущерба] в назначенный срок времени» [Лебедев 1989, 127]), но, спроецированное в этическую плоскость, такой подход начинает выглядеть как зловещая рационализация.

В процитированном в качестве эпиграфа пассаже видно, что Левинасу нужен тезис Достоевского как условие возможности этического отношения к Другому. Тем не менее рискну утверждать, что можно приостановить тезис Достоевского, сохранив этическое отношение. Изречение старца Зосимы («Каждый единый из нас виновен за всех и за вся») (Достоевский [1880] 1976a, 149) странным образом схлопывается с максимой правового нигилизма («Была бы спина, найдется и вина»). Этого нужно избежать, указав на этический контакт с Другим без априорной повязанности виной.

Почему в контексте этой книги важно приостановить тезис «все виноваты за всех»? Тезис Достоевского делает бессмысленным различение совести и подобия совести. Такая априорная вина, напоминает слепящий свет, в котором больше не различить тени, или слишком крупную купюру, на которую ни у кого не будет сдачи.

Как известно, этот тезис у Достоевского высказывает не только старец Зосима, но и Дмитрий Карамазов: «все за всех виноваты». В отличие от умиротворенного старца, он высказывает его в режиме экзальтации: «Митя, произнося свою дикую речь, почти задыхался. Он побледнел, губы его вздрагивали, из глаз катились слезы» (Достоевский [1880] 1976a, 31). Так же как толстой-4 делает явным слепое пятно в концепции совести Л. Н. Толстого, сходным образом достоевский-2 доводит до конца эту экзальтацию героев Ф. М. Достоевского. При этом кровопролитное, мучительное «слияние в объятиях» («пострадай, пролей кровь, все обнимутся… все сольются» Достоевский [1880] 1976b, 243[73]), предсказуемо трансформируется в «сшивание»: «сошьемся вместе, братья и сестры» (Сорокин [1999] 2017, 67–68). Тем самым достоевский-2 буквально реализует мотив из «Исправительной колонии» Кафки – тело принимает на себя «начертание» вины, начертание, несовместимое с жизнью. «Сшивающиеся» вместе сорокинские герои реализуют единение, несовместимое с жизнью.

Все виноваты за всех и за всех наказаны. «Ни одна палка не манкирует виноватой спины» (Достоевский [1862] 1972, 149) – палка не манкирует спины, потому что невиновных у нас нет. При этом повсеместность вины сочетается со странной «вынесенной во вне» совестью. Так, каторжник Булкин ходит как тень за каторжником Варламовым и повторяет, что