Подобие совести. Вина, долг и этические заблуждения - Георгий Игоревич Чернавин

Значительная чаcть парадоксов хайдеггеровского мышления (и не только в «Бытии и времени») происходит из того, что ему никогда не приходит на ум следующая идея: структуры, которые он выделяет как онтологически-экзистенциальные, могут быть неотделимы от сопровождающих их иллюзий. […] Нет ничего, что позволяло бы априори отличить подлинный зов бытия-в-долгу от поддельного зова, например, от зова вины (тоже Schuld по-немецки), которым занимается психоанализ, […] [или от ситуации], когда читатель «Бытия и времени», пытаясь «осуществить» то, что там написано, сам водит себя за нос. […] Хайдеггер уточняет (не без лукавства?), что Dasein, разомкнутое в своем «вот», «держится равноисходно в истине и неистине» (Heidegger 2006, 298) – но явно не для того, чтобы сказать, что решение [в пользу собственного экзистенциального проекта] могло быть иллюзией решения, а решимость – иллюзией решимости. […] [Хайдеггеровской концепции решимости] не хватает какого бы то ни было конкретного феноменологического критерия, и вновь каждый может «обвести себя вокруг пальца». А вот и круг: «Решившись, Dasein себе самому в своей всегдашней фактичной способности быть раскрылось, а именно так, что оно само есть это раскрытие и бытие-раскрытым» (Heidegger 2006, 307). (Richir 2004, 169, 171, 174, 177)[59]

Хайдеггер утверждал, что «решительное Dasein может стать „совестью“ других» (Heidegger 2006, 298). Здесь во всей остроте встает опасность самообмана и злоупотребления собственной подразумеваемой «подлинностью». В таком случае важно подчеркнуть проблематику самообмана, круга, самоподтверждающейся иллюзии (которыми чревата риторика подлинности):

Нет конца странностям «Бытия и времени», доходящим почти до экстравагантности. Ведь мы опять замечаем, что нужно считать себя или другого достойным «живым попасть в рай» [donner «le bon dieu sans confession»], чтобы верить, что то или иное фактическое решение существовать исходит только лишь из непосредственной экзистенциальной апперцепции заcтупающей решимости, для которой способность Dasein быть целым – это экзистенциальный идеал. Любопытно заметить, что всему хайдеггеровскому предприятию (которое при этом представляет собой метафизическую гиперболу) совершенно чуждо сомнение[60]. Это отражается в том, что решимость может только подтвердить саму себя круговым образом. В некотором смысле вся книга «Бытие и время» представляет собой не что иное, как одну гигантскую тавтологию. Конечно, не логическую, а символическую тавтологию в нашем смысле, где речь не идет ни о чем другом, кроме как о само-учреждении того, что Хайдеггер «изобрел» под рубрикой Dasein. (Richir 2004, 178)[61]

«Бытие и время» не столько описывает, как мы устроены, сколько предлагает нам переустроить себя по предложенному образцу:

Решение или выбор – это не решение или выбор в общем случае, некоего Dasein вообще, на деле они принадлежат Dasein индивидуированному в Хайдеггере, которое ищет, как можно было бы экзистентно удостоверить метафизически-спекулятивную (экзистенциальную) структуру; они принадлежат всякому философствующему Dasein, согласному сопровождать его на этом пути, который кажется ему единственно возможным путем к «подлинности». В этом смысле, как уже было сказано, «Бытие и время» – это этика[62]. Этика философии, к которой Хайдеггер обратился и которую он разработал заново. […] Переворот, по своей жестокости редкий для философии. (Richir 2004, 172)[63]

Учитывая этот трансформативный аспект (переустройства совести по «инструкции» §§ 54–60 «Бытия и времени»), следует примерять эту модель на себя с большой осторожностью. Принимая такие правила игры, мы, конечно, избавляемся за ненадобностью от одинадцати вопросов из «тривиальных» наблюдений Гуссерля, но вместе с тем мы избавляемся и от common sense (общего чувства и здравого смысла), оставаясь один на один со своей собственной подлинностью.

Критика Ришира направлена не на «преодоление» хайдеггеровской модели совести, а на демонстрацию трансцендентальной иллюзии – вероятно неизбежной для того, кто руководствуется «подлинностью» и «внутренним голосом». Это своего рода критическая феноменология «подлинности», которой удается избежать замкнутости феноменологии на самой себе за счет «прививки» постструктурализма. Вот почему в центре и первой, и второй интерпретации стоит проблема символических структур: «изначального символического злоключения» в первом случае и «символической тавтологии» во втором.

Является ли зов или голос только метафорой? Действительно ли во мне что-то «говорит»? Сократовский даймон дает о себе знать только, чтобы отсоветовать[64]; хайдеггерианская «совесть» (во внеморальном смысле) развивает эту тенденцию, но в этом смысле еще более радикальна – она вообще молчит, но в своем молчании подразумевает неизбывную задолженность или вину. Задача, которую прежде всего ставит в своей интерпретации хайдеггеровской модели совести Марк Ришир: привить даймону гиперболическое сомнение. Вспоминая «непрозрачность собственной жизни» из гуссерлевских «тривиальных» наблюдений на тему совести, можно вместе с бельгийским феноменологом спросить: «Что если злой гений или великий обманщик постоянно вводит меня в заблуждение относительно моей судьбы?» (Richir 2004, 195) – тогда «внутреннему голосу» следует научиться вносить в свой зов поправку, учитывая такую открытую возможность.

Водяное колесо вины

Тот, кто становится виновным, становится виновным также и в том, что послужило поводом к вине, ибо у вины никогда нет какого-то внешнего повода.

(Кьеркегор [1844] 2017, 134)

Назвать что-то «причиной» – это как указать на кого-то и сказать «это его вина».

(Wittgenstein [1937] 1993, 372)[65]

Процитирую дневниковую запись Витгенштейна от 6 октября 1929 года, в которой приводится сон о водяном колесе и его этическая интерпретация:

Неспособен мыслить. Бредовые, повторяющиеся мысли. Все та же музыкальная или чисто мыслительная, или визуальная тема надолго остается с очень отчетливым, но скорее неприятным эмоциональным подкреплением. «Меня преследует тема». Сегодня под утро мне снилось: я давно заказал кому-то сделать для меня водяное колесо, но мне оно больше не нужно, а он все еще над ним работает. Поднимается волна и рассекается чем-то вроде лопастей (как в случае ротора паровой турбины). Он объясняет мне насколько это скучная работа, а я думаю о том, что заказал колесо с верхним ходом воды, которое вообще-то несложно сделать. Меня стесняло чувство, что этот человек слишком глуп, чтобы что-то ему объяснить или улучшить, и что мне придется оставить его возиться без толку. Я думал о том, что мне приходится жить с людьми, которым меня не понять. Эта мысль, которая, на самом деле, часто меня посещает. Одновременно с чувством собственной вины. Ситуация человека, бесполезно и бездарно разрабатывающего водяное колесо, – это моя собственная, когда я в Манчестере безуспешно пытался сконструировать газовую турбину.

Я расстроен, поскольку моя работа дальше не идет. Тусклые мысли. Не приукрашивай себя! Я заглядываю в бездну, когда думаю о том, насколько я завишу от природы. Насколько я живу по милости природы. Когда мой