Клокочущая ярость. Революция и контрреволюция в искусстве - Гриша Брускин

У художника был близкий приятель — писатель Евгений Иванович Замятин.

В молодые годы Евгений Иванович вступил в большевистскую партию, сидел в царских тюрьмах, мечтал о революции.

Оба приняли Октябрьский переворот как обещание Свободы, Равенства, Братства. «Такой толпы мы ждали веками!» (Кустодиев)

Борис Кустодиев. Портрет Е.И. Замятина, 1923

Но сразу же после 1917-го грянули Несвобода, Неравенство, Всеобщая ненависть. Жесткая цензура. Красный террор. Попытки новой власти осуществить всеобщий контроль над населением.

Иллюзии развеялись.

Уже весной 1918-го художник писал: «Здесь же всюду дерутся, кто-то кого-то побеждает, накладывает один на другого контрибуцию или в тюрьму сажают. Жена хотела бы отправиться хотя бы в деревню, но я ее не пускаю. Нашу соседку помещицу только что посадили в тюрьму и требуют 10 тысяч р. выкупа! И вот она сидит сейчас в Кинешме (жена профессора университета!) в камере в обществе „воровки и двух проституток“, как она пишет в письме на днях из тюрьмы… Вот во что выродились наши долгожданные свободы… Правда, мы так привыкли ко всяческим не только трагическим случаям, но и сверхтрагическим, особенно в наше милое время пролетарско-крестьянско-коммунистического рая… Но все-таки известия такого рода о близких людях особенно больны»[93].

Откровеннее высказался Замятин в статье «О лакеях» в том же 1918-м: «Настоящий момент — [момент] новой эпидемии расстрелов советскими войсками рабочих, арестов советской полицией рабочих, закрытия советской цензурой газет»[94]. Называл большевиков новыми рабовладельцами. Недоумевал, как мог Блок увидеть во всем этом «зубодробительную красоту» «усмирения рабынь строптивых».

В другой статье писатель иронично добавлял: «Представители рабоче-крестьянского правительства ради свободы и блага русских рабочих и русских крестьян готовы пожертвовать всем — даже русскими рабочими и крестьянами»[95].

ДВА ШЕДЕВРА

Кустодиев и Замятин прекрасно знали творчество друг друга. Затевали общие проекты[96]. Проводили вместе лето на родине Замятина в «городишке» Лебедянь Тамбовской губернии.

Художник засвидетельствовал свои чувства в написанном с любовью портрете друга[97]. Писатель, в свою очередь, оставил задушевные мемуары о Кустодиеве. Вспоминал: «Говорили обо всем: о людях, о книгах, о странах, о театре, о России, о большевиках»[98].

В 1920 году Замятин работал над знаменитым романом-антиутопией «Мы».

Одновременно, в том же самом году, Кустодиев создал «Большевика».

И в одном и в другом произведении большевистская Россия предстала параноидальным кошмаром. Однако судьбы этих шедевров оказались разными.

ОТЧАЯНИЕ

Кустодиев три года не решался выставить свой opus magnum, справедливо предполагая, что советская критика оха́ет работу как антисоветскую[99].

Боялся за свою жизнь и судьбу близких.

Предчувствовал, что эта картина — смертный приговор и ему, и всем родным.

Перед глазами стоял пример друга, книгу которого запретили к печати. Писателя затравили как антисоветчика. В 1922 году имя Замятина было включено в список деятелей культуры, подлежащих высылке из Советской России. В том же году автора «Мы» арестовали.

В феврале 1927 года Кустодиев обратился в Народный комитет с просьбой дать ему возможность выехать в Германию на лечение. Положительное решение было получено в марте. А загранпаспорт — в мае. Спустя десять дней после смерти художника.

В то время отъезд из страны означал эмиграцию. До какой степени отчаяния нужно было дойти Кустодиеву, чтобы решиться покинуть родину. Вне которой немыслимо представить его творчество.

СПУСТЯ 68 ЛЕТ

В июне 1931 года Замятин, следуя примеру покойного друга, решается покинуть Россию. И пишет письмо Сталину, которое начинается следующим образом: «Уважаемый Иосиф Виссарионович, приговоренный к высшей мере наказания — автор настоящего письма — обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою. Мое имя Вам, вероятно, известно. Для меня как для писателя именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли…»

Далее Замятин, как и Кустодиев, ссылается на необходимость лечения за границей[100].

Благодаря ходатайству Горького в 1931 году «антисоветчику» разрешили покинуть родину.

Роман «Мы» стало возможным опубликовать в России лишь в 1988-м, спустя 68 (!) лет после написания. Книга не утратила актуальности и в наши дни. Так как отразила в гротескной сатирической форме не только процессы, происходившие в молодой советской республике, но и провидела стремление современного общества к глобализации и тотальному контролю за населением.

В «ПРАВИЛЬНОМ» ДУХЕ

Удивительно, что красные товарищи не упекли автора «Большевика» в тюрьму, не сослали на Соловки. Не расстреляли.

Парадоксальным образом в советское время произведение висело в постоянной экспозиции Третьяковской галереи. Репродуцировалось в альбомах по искусству. Воспроизводилось на плакатах и почтовых марках.

Демагоги-искусствоведы интерпретировали картину в «правильном» духе искусства социалистического реализма.

И Контрреволюция под их «золотыми перьями» волшебно превращалась в Революцию.

Писали, что «Большевик» выражает волю революционного большинства, что он «неотделим от народа» и «силен величием идей, владеющих умами всех». Что художник «в аллегорической форме рассказал о жестоком подавлении рабочего восстания в 1905 году». Что он «был премного благодарен большевикам за их помощь в его труде и оценку его таланта» и что «его благодарность легла в основу данного полотна»… Поистине глупость и сила слова не имеют границ!

X. Царь и вождь пролетариата

Валентин Александрович Серов, Борис Михайлович Кустодиев, Натан Исаевич Альтман

ЧТО-ТО ОСОБЕННОЕ

Когда в 1893 году Александр III увидел портрет своего младшего сына кисти Валентина Александровича Серова, он воскликнул: «Михаил, как живой!»

Что-то особенное, «другое» было в детских портретах маэстро («Мика Морозов», «Саша и Юра Серовы»).

Это «что-то особенное» мы чувствуем и в портрете Николая II (1900). Как будто художник увидел невидимое. Сумел «поймать» живую душу.

И потому создал лучший запечатленный образ императора.

Граф Сергей Юльевич Витте писал в своих мемуарах: «Я не знаю таких людей, которые, будучи первый раз представлены государю, не были бы им очарованы; он очаровывает как своею сердечною манерою, обхождением, так и в особенности и своей удивительной воспитанностью, ибо мне в жизни не приходилось встречать по манере человека более воспитанного, нежели наш император»[101].

Валентин Серов. Портрет великого князя Михаила Александровича в детстве, 1893

Валентин Серов. Портрет Мики Морозова, 1901

Князь Феликс Юсупов писал о Серове: «По натуре он был независим