Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

иные звуки города мощь и «непосредственная близость к труду и быту пролетариата», с некоторых пор давшая гудкам неоспоримое «содержательное», идеологическое преимущество перед их единственным соперником (колокольным звоном) – все это обусловило легкость вхождения гудковых эффектов в ранний советский праздник.

В большинстве случаев гудки в оформлении празднеств использовались либо как сигнал к началу демонстрации (массового действа, зрелища), либо как сигнал тревоги в военно-исторических инсценировках (вкупе с сиренами и выстрелами). Из множества примеров выберу лишь те, что хоть как-то перекликаются с идеями «симфоний» Авраамова.

Мотив «отклика районов» на центральный сигнал-призыв отражен в сценарии неосуществленного массового действа 1 мая 1920 года в Москве. «Рано утром с Воробьевых гор раздается мощный гудок сирены, которому отвечают гудки всех фабрик города. По этому сигналу с 17 застав Москвы к районным площадям выезжают кавалерийские разъезды, мотоциклетки и автомобили, вызывающие граждан на улицы».[74]

В Ленинграде демонстрации начинались, как правило, залпами орудий Петропавловской крепости. А вот в Иваново-Вознесенске бывало иначе: «Ровно в 12 часов дня загудели гудки… Иваново, конечно, не Москва: не спели гудки „Интернационала“, – Русский Манчестер встретил шестой Октябрь неблагозвучной железной симфонией».[75] Но именно в Петрограде-Ленинграде одиночные и групповые гудки вместе с сиренами боевых кораблей звучали и в знаменитых действах 1920 года, и позднее. Правда, с середины 20-х гудки чаще были автомобильными, да и сирена могла быть с «бутафорского» судна (например, с муляжа парохода верфи им. Дзержинского, рабочие которой демонстрировали на празднике 1 мая 1925 года свою продукцию). Мощные фабричные гудки ушли из праздника с изменением быта, самого праздника, его звуковой атмосферы. В последний раз «хор гудков» мог бы прозвучать в 1927 году в том же Ленинграде. Одним из главных моментов празднования 10-летия Октября была инсценировка у Петропавловской крепости, во многом специально воскрешавшая характер и облик (в том числе звуковой облик) ранних советских празднеств.[76] По плану Ленинградского пролеткульта, финал инсценировки должен был стать общегородским музыкально-звуковым апофеозом: «Радио по всему городу запевает „Интернационал“. Хор гудков и сирен. Толпа поет».[77] Но это уже не более чем дань традиции, пролеткультовскому мифу о «великой гудковой»… Наступили новые времена. И хотя вопрос о «сверхмощных музыкальных инструментах» для празднеств по-прежнему волновал теоретиков и публицистов,[78] – никто уже не связывал его с гудками, сиренами и пушками. «Индустриальные зрелища» конца 20-х – начала 30-х годов имели, казалось бы, вполне подходящую для гудков целевую установку: «максимум техники, минимум живой силы».[79] Но и техника уже была иной. «Громкостные» проблемы решало радио, а занятые в оформлении празднества специалисты решали проблемы озвучивания возводимых на площадях гигантских действующих моделей метрополитена или блюминга в сквере у Большого театра.[80] Примитивный паровой гудок был отодвинут на окраины быта и сознания.

Неожиданную параллель к уходу гудка в толщу быта, «измельчанию» его значения в жизни города я обнаружил у Сигизмунда Кржижановского, «прозеванного гения», чья первая книга была издана лишь в 1989-м.[81] Рассказ «Состязание певцов» написан, вероятно, в начале 30-х,[82] время же описываемых событий – эпоха 20-х. В мифологически-ритуальном плане шедевр Кржижановского откомментирован Т. В. Цивьян.[83] Я же добавлю несколько деталей, связанных с материалом этой главы.

Итак: собравшись вместе, люди слушают пение своих кипящих чайников – рожденный паром звук «жестяной нежити», вздымающий бурю чувств и дорогих сердцу воспоминаний. Пять чайников и один кофейник – все старые, из той, прежней, невозвратной жизни. Как, впрочем, и сами люди, их хозяева (за исключением тов. Годяева, «тыквообразного человека с кожаной папиросницей через плечо», чей не пожелавший «петь» чайник был с состязания снят).

Этим людям внятны были в изобилии рассыпанные Кржижановским (когда-то читавшим лекции и по истории музыки) музыкальные термины и тончайшие ассоциации, доступные лишь знатокам пения.

Тихие, мирные звуки, один из немногих уцелевших символов домашнего уюта, неформального и некоммунального общения, – воздействуют на душу сильнее, чем, скажем, вагнеровский «Тангейзер»: «Пели там всякие заслуженные и прочие. А ведь в них гораздо больше эмалированности, чем вот в вашей непонятной жестянке»…

Открывая «состязание», председатель сказал: «Товарищи, мы живем во времена далеко не диккенсовские. Еще недавно нашим барабанным перепонкам эпохой были предложены орудийные канонады. Но так случилось, что сейчас вот нам позволено слушать шелестиное пение чайничковых горл. Катастрофы и уюты, очевидно, стоят в очереди к бытию».

Катастрофичность гудков, в дымах и громах ворвавшихся в праздник, и уютность свистяще-булькающих песен чайников, тонкой звуковой пленкой затишья после бури вдруг сплотивших раскиданных жизнью людей – объединяются эпохой, железом-паром и принадлежностью к городской культуре (пусть и к разным слоям быта и звуковой среды). Но вещь, «жестянка», обретает голос (тем более – песню) лишь в особых обстоятельствах: в «придуманном ad hoc ритуале» (Т. Цивьян), в придуманной Арсом «симфонии». И еще – в эпоху дефицита вещей и нормально работающих механизмов, разоренного, оголенного, убогого быта, придающих особую обостренность «изголодавшемуся воображению». Без преображения – воображением, праздником, ритуалом – остается одна пыль и горечь. Как в финале рассказа С. Кржижановского.

«Они сидели вдвоем у потушенной керосинки. Хозяин, болезненно морщась, протирал платком стекла пенсне, точно стараясь затушить золотую искру в чечевице.

– Сегодня она пела, ваша жестяная нежить, особенно хорошо, – сказала гостья, – под слушанье откуда-то из хрестоматий, из детства в память возвращалось: „Он душу младую в объятиях нес…“

– А чайник поставить пора на поднос, – подчеркнул рифму хозяин, возвращая стекла переносью.

– Вы нехороший. Жестянее его. „И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли“.

– Анна Александровна, Анна, а дальше нарочно не хочу помнить: не надо. С песней кончено. Теперь сядем к столу и будем пить скучный земной чай. Из грубых листьев. „Продажа для всех граждан“».

В любом разговоре о звуковой среде с присущей ей непрерывной изменчивостью множества элементарных и, напротив, чрезвычайно сложных, тонких взаимосвязей природы, быта, праздника, искусства, традиционного и экспериментального, ментального и индивидуально-самодеятельного – тема преображения, метаморфозы является ключевой. В затейливой истории гудка роковую роль сыграло событие, которое произошло очень скоро после московской «гудковой симфонии». Имею в виду смерть Ленина, точнее – день его похорон.

Впервые железный вопль «свирепой свирели»[84] прозвучал по всей России. Впервые гудели все вообще паровые гудки. Гудели долго, до пяти минут. Пусть «неорганизованно (в музыкальном смысле), но грандиозно и траурно».[85] И в этом всероссийском гуде впервые, может быть, обнажилась страшная, древняя семантика «гудкового тутти».

Анализируя символику вещих звуков в славянских гадательных ритуалах, Л. Виноградова пишет: «…Неясные звуки гудения,