Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

«Ко второй годовщине Великой социалистической революции композитор Реварсавр <…> предложил Советскому правительству свои услуги. Он сказал, что был бы рад продирижировать героической симфонией собственного сочинения. А исполнят ее гудки московских заводов, фабрик и всех паровозов. Необходимую настройку этих музыкальных инструментов он берется сделать сам при соответствующем мандате Совнаркома.

У Реварсавра было лицо фавна, увенчанное золотистой гривой. Зеленоватые глаза впились в наркома:

– Слово за вами, товарищ Луначарский.

– Это было бы величественно! Немедленно доложу о вашем предложении товарищу Ленину, – сказал народный комиссар. – Но признаюсь, я не очень уверен, что товарищ Ленин даст согласие на ваш гениальный проект. Владимир Ильич, видите ли, любит скрипку, рояль…

– Рояль – это интернациональная балалайка! – перебил возмущенный композитор. – Эту балалайку… с педалями… я, уж во всяком случае, перестрою.

– Если Вам, товарищ Реварсавр, понадобится мандат для революционной перестройки буржуазного рояля, я весь к вашим услугам.

Нарком сказал это с серьезным видом».

Необычайный интерес, проявленный к «гудковой» прессой, деятелями культуры, различными организациями, властями, горожанами, включая и споры о том, кто у кого украл «кларнет» (то бишь идею «органа»), как раз подтверждает мою мысль о резком возрастании роли никем не организуемых, неуправляемых «ревущих хаосов», стихийных «гудковых хоров» в развороченном, «преображенном» городском быту. Звуковые смерчи тревоги, отчаяния, боли, ярости носились по России, вбирая в себя черные волны страха, гнева и ненависти… Понятно и то, что как раз обыденное, будничное, мирное, нечрезвычайное звучание гудков (голос нормально работающей машины, здорового производства) в годы тотальной дезорганизации и разрухи было более редким, даже настолько редким, что переходило в сферу чаемого, радостного, праздничного. Еще, еще один гудок! Значит, город не умер, жизнь продолжается. Отсюда – быстрая популярность идеи «симфонии гудков» для праздничного «украшения» города. И не только в праздники.

Стремясь сохранить свою «самоделку» – дважды сооруженную к празднику и дважды уничтоженную, разобранную магистраль, – Арс упирал на два момента: ее дешивизну и возможности постоянного, чисто бытового использования. «Расходы по постройке магистрали грошовые, но зато она может остаться для постоянного пользования, вплоть до ежедневной утренней и вечерней сигнализации». Это начало статьи в «Горне». А вот ее конец: «При сохранении магистрали в неприкосновенном виде после исполнения ее можно использовать самым широким образом… Еще лучше, если бы удалось сделать магистраль с клавиатурой, чтобы можно было обойтись 1–2 исполнителями, но беда в том, что постройка такой магистрали (с электромагнитным механизмом) стоит уже тысячи золотых рублей». Идея использования «органа» в будни (гудки на и с «работы» – но уже «благозвучные», гармонизованные, преображенные из шума в музыку) – была подхвачена прессой. Так, например, предлагалось использовать гудковые аккорды еще и для полуденного сигнала в Москве, аналогично питерской, бакинской и другим пушкам.[70] Но, несмотря на сказочную дешевизну, сохранить магистраль не удалось. Для бытового использования этот сооруженный из подручного хлама «кустарно-самодельный» агрегат был слишком громоздким, «исполнение» носило характер опасного аттракциона с несколькими десятками участников, да и просто не было подходящего места для «инструмента». Научные аспекты «гудковой» государство не волновали.[71]

Но главное, нэп ознаменовался быстрым возвращением в жизнь бытового, будничного значения гудков как элемента «мирной» звуковой среды города.

* * *

Авраамовские «симфонии гудков» представляются мне некоей кульминацией первого этапа развития звуковой среды послевоенно-послереволюционного города. Ревущие, гудящие годы… «Рев грядущих событий» (А. Гастев), блоковская «музыка революции»… – эти и подобные им философско-поэтические пророчества-предслышания прежних лет также «озвучились» в гудковой эпопее 1917–1924 годов.

Катастрофическое разрушение традиционного быта, разлом, разлад жизни оголили город, смели множество культурных укладов, привычную мозаику деталей, образовывавших картину (в том числе и звуковую картину) мира. «Взамен» остался черный хаос обломков жизней, культур, традиций. В грязи и мусоре разорения, как обгорелая труба на пепелище или крик ворона на мертвом поле, возвысился гудок. Глас города, вопль уцелевшего, искалеченного до полусмерти, но дышащего еще производства, голос паровоза и парохода – двух основных видов транспорта, каждый из которых в условиях войны и разрухи на бескрайних просторах России обретал жизненно важное, почти священное значение.

Гудок стал символом выживания, воспринимался как окрик жизни.

Вместе с тем он сохранил множество прежних, ранее обретенных в быту и в искусстве смыслов.

Звуковой облик промышленной эры в патриархальной России ассоциировался с разнообразными гудками. Звук парового гудка, помимо сравнимой лишь с колоколом мощи, обладал высокой информативностью, легко вычленялся слухом из конгломерата городских шумов, как бы удостоверял степень современности, урбанизированности акустической среды данного места. В стихах Блока (после 1905 года) гудки «поют», «ревут», «стонут». Программным в этом смысле можно считать стихотворение «Новая Америка (1913): старая, «финская», степная Русь представлена через «глас молитвенный, звон колокольный», новая – «гудами в далекой дали»:

…Нет, не вьются там по ветру чубы,

Не пестреют в степях бунчуки…

Там чернеют фабричные трубы,

Там заводские стонут гудки.

Гудок быстро стал символом рабочего быта, индустриального труда, позднее – «пролетарского слышания мира».[72] Гудок – голос огромного сложного механизма. Ансамбль, тем более большой хор гудков, – «песня» большого современного города.

Гудок в быту – сигнал призыва и отбоя, окраинный заменитель курантов, сигнальной пушки и пр. Но и в этой обыденной своей роли он вырывал массы людей из дома и возвращал их обратно, громогласно возвещая всем о смене состояния человека (условно – о переходе от труда к отдыху). В этом своем обычном, регулярном, повседневном качестве гудок был одним из ритмизующих элементов звуковой среды и всей жизни города, вносивших известный порядок в пестрый хаос повседневной суеты.

Во внеурочное время неожиданный, внезапный гудок – сигнал тревоги, предупреждения, общего сбора, опасности, несчастья. Первое, что приходит на память, – слова старой шахтерской песни: «Гудки тревожно загудели, народ бежит густой толпой, а молодого коногона несут с разбитой головой…»

Такого рода «гудящие» ситуации (аварии, несчастные случаи, пожары на предприятиях и складах, забастовки) были нередки и, так сказать, у всех на слуху. Звучание же хора гудков (гигантский набат, хаос ревущих, воющих звуков) воспринималось как нечто экстраординарное. Особое значение приобретали также ритм и продолжительность гудков, наличие или отсутствие «контрапункта» сирен,[73] выстрелов, залпов, разрывов.

Из всех элементов звуковой среды русского города первой трети XX века гудок (особенно внеурочный и «хоровой») обладал наивысшей способностью концентрации внимания, мобилизации сознания, побуждения человека к активному совместному действию.

Суггестивная природа воздействия гудка сочеталась с его высокой информативностью. Обилие бытовых и внебытовых (чрезвычайных) функций и смыслов, «отобранных» у колоколов и за короткий, но полный катастрофических событий период закрепившихся в сознании горожан; превосходящая все