Когда женщины правили Пятой авеню. Гламур и власть на заре американской моды - Джули Сэтоу

какое сравнение не шла с французской. Париж считался городом высокого стиля, где кутюрье творили в ателье свои произведения для изысканной клиентуры. Нью-Йорк же был центром швейной промышленности, сосредоточенной в районе Среднего Манхэттена, который позднее назовут Гармент, с его закопченными, похожими изнутри на огромные пещеры складами, где, сгорбившись над швейными машинками, сидели толпы эмигрантов – поначалу в основном евреев – и клепали дешевую, одинаковую, безликую одежду.

Американская швейная промышленность начала развиваться в середине XIX века и была представлена группой оптовых торговцев – большей частью германских евреев, – которые вели бизнес в Нижнем Ист-Сайде. В последующие несколько десятилетий этот сектор расширялся, благодаря притоку дешевой квалифицированной рабочей силы в виде эмигрантов из Южной и Восточной Европы – на сей раз не только евреев – и стремительной индустриализации (включая изобретение швейной машинки), которая повысила продуктивность вместе с прибылью.

В 1880-е годы в нью-йоркских потогонных цехах по выпуску массовой готовой одежды работало уже свыше 25 тыс. человек. К началу следующего века эта цифра выросла почти до 84 тыс. Они трудились в тесных, битком набитых помещениях, вынужденные терпеть эксплуататорский произвол в виде накрытых тряпкой настенных часов или запертых дверей, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не ушел раньше времени[189]. Катастрофический пожар 1911 года на фабрике «Трайэнгл Шертуэйст», унесший 146 жизней – большей частью женщин и юных девушек, – подстегнул развитие нарождавшегося рабочего движения, которое в итоге добилось сокращения рабочего дня, повышения оплаты и безопасности на производстве.

Фабриканты начали уходить из тесных, неприспособленных зданий Нижнего Ист-Сайда, подыскивая новые недорогие помещения, чтобы разместить там свои расширяющиеся цеха. К началу 20-х годов швейная промышленность сосредоточилась в вестсайдском районе, прозванном «Тендерлойн»[190], постепенно вытеснив оттуда местных жителей – преимущественно афроамериканцев и ирландцев. К 1926 году понятие «Тендерлойн» уже успело уйти в историю, а район, ограниченный 34-й и 42-й улицами между Девятой авеню и Бродвеем, теперь называли Гармент. В последующие десятилетия здешнее производство бурно росло. В середине 1950-х в Гарменте выпускалось 100 млн единиц одежды в год – то есть 80 процентов всей американской швейной продукции[191].

Увлечение Модой с большой буквы внезапно охватило Америку в начале 20-х. Нарастив состояния на раздутых фондовых рынках, американцы толпами ринулись путешествовать по Европе, где, познакомившись с парижским стилем, тут же в него влюбились. Женщины набивались в маленький бутик Коко Шанель на Вандомской площади, горя желанием выкинуть свои эдвардианские корсеты, заменив их свободно облегающим трикотажем, и капнуть на шею духи «Шанель № 5». Они наводняли собой магазины Жанны Ланвен, вожделенно разглядывая свободные вечерние платья смелых расцветок с заниженной талией, и Жана Пату – с его дерзкими теннисными платьями без рукавов, свитерами, украшенными кубистскими фигурами, и косметическим маслом «Шальде», первым лосьоном для загара (сам модельер был известен тем, что всегда выглядел загорелым). «Мода стала демократичной, но все равно пока продолжала платить дань Парижу, – писал Моррис де Камп Кроуфорд, долгие годы возглавлявший отдел моды в “Вименз Уэр Дэйли”. – Океанские лайнеры плыли под завязку набитые новыми клиентами. В парижских отелях и ресторанах яблоку негде было упасть. Американские миллионеры, казалось, только тем и занимаются, что ходят непрерывной чередой менять доллары на франки»[192]. Дороти тоже наблюдала эту тенденцию, отмечая «колдовской эффект», который на покупательниц производит фраза «прямо из Парижа». «Великие имена мира парижской высокой моды буквально в одночасье зазвучали в устах едва не всех женщин от Кейп-Кода до Золотых Ворот», – написала она[193].

Учитывая общественный настрой на парижскую моду, фабриканты с Гармента были вынуждены обращать внимание на новые заграничные стили, а не просто повторять фасоны предыдущих сезонов. Швейная отрасль Нью-Йорка выработала новую систему – импортировать и копировать французскую одежду. И производители, и оптовики, и закупщики из универмагов, специализированных магазинов и даже из мелких региональных сетей – все командировали своих представителей во Францию на показы. Там они покупали лучшие приглянувшиеся им «модели» (так называли одежду от-кутюр) и доставляли на Седьмую авеню, где тамошние мастера беззастенчиво их копировали, адаптируя для массового американского рынка. Модельеры, занятые внутри этой механизированной системы, оставались анонимными – обычные работники на зарплате в складских помещениях, чья единственная задача – перекроить парижский фасон под американского потребителя. В результате универмаги в конце 20-х – начале 30-х были наводнены дешевыми, упрощенными копиями французских оригиналов. «В 1928 году, – писала Элизабет Хоуз, американский модельер, жившая в Париже, – вы могли встретить в Нью-Йорке даму в платье от Шанель, которое она купила на рю-Камбон за 200 долларов. Эта дама могла увидеть на улице другую даму в таком же платье, но купленном в магазине у Хэтти Карнеги за 250 долларов. Та, в свою очередь, могла приметить такую же «шанель» на еще одной даме, которая приобрела ее в «Лорд энд Тейлор» за 59,50 доллара. И еще много разных дам в этом же платье – ну, разве что материал другой, а фасон тот же, – за 19,75 или 10,50 доллара»[194].

Подобный курс вел рынок к нарастающему хаосу, вызывая растерянность как у модельеров, так и у потребителей. Некоторые, пока немногие, лидеры отрасли – в их числе Дороти – пришли к осознанию того, что вся бизнес-схема нуждается в коренной перестройке. Они начали понимать, что французские кутюрье ориентируются на крошечную аудиторию, состоящую в основном из зажиточных светских дам. Старая система, – размышляла Дороти, – плохо соотносится с потребностями большинства американских женщин, которые днем работают секретаршами или гоняются по кухне за своими малышами, а в выходные идут с мужьями на футбол. Копирование французских фасонов не только ведет к ценовому беспорядку и снижает качество продукции. Из-за этой практики остается неохваченным целый огромный сегмент внутреннего рынка. «Мы постепенно поняли, что американки – будь то юные девушки или зрелые женщины – по своему образу жизни радикально отличаются от француженок», – рассказывала Дороти[195]. Только что вернувшиеся из Парижа закупщики жаловались: «Это все нам не годится. Почему они не шьют дневные платья? А где спортивная одежда?»[196]. Начало назревать негативное отношение к Парижу. «Наша работа – держать руку на пульсе моды и отслеживать малейшие признаки перемен в общественном спросе, – писала Дороти, – и мы как раз начали то тут, то там подмечать американок, ищущих “чего-нибудь другого”. Они еще оставались под влиянием великих парижских имен. Им по-прежнему хотелось иметь копию французского платья, но все же “не найдется ли у вас чего-нибудь другого?”»[197]

Биржевый крах 1929 года ускорил смену парадигмы. Попав в тиски Депрессии, американцы перестали ездить в Париж и теперь считали каждый цент. После повышения импортных пошлин парижские платья подорожали особенно сильно. Дороти – у нее на