Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

мира. На протяжении девятнадцати столетий люди интерпретировали исторические события как исполнение ее пророчеств, и в некоторых уголках мира белого человека она по-прежнему придает свой мрачный колорит и горечь христианской вере.

Кажется неправдоподобным, что Апокалипсис и Четвертое Евангелие написаны одной и той же рукой. Апокалипсис — это еврейская поэзия, Четвертое Евангелие — греческая философия. Возможно, апостол писал Откровение, объятый праведным гневом после Неронова гонения, а Евангелие — умудренным метафизиком в старости (90 г. ?). Его воспоминания об Учителе могли к этому времени несколько поблекнуть, насколько это вообще возможно — когда-либо забыть Иисуса; и несомненно, что на островах и в городах Ионии до его слуха доносились многочисленные отголоски греческого мистицизма и философии. Тема была задана Платоном, изобразившим Идеи Бога моделями, по которым образуются все вещи; стоики объединили эти Идеи с Семенным Логосом (Logos Spermatikos), или оплодотворяющей мудростью Бога; неопифагорейцы превратили Идеи в Божественную личность, а Филон истолковал их как Логос, или Разум, Бога, второй божественный принцип, посредством которого Бог сотворил мир и общается с ним. Если перечитать знаменитый зачин Четвертого Евангелия, помня обо всем этом, и сохранить Логос греческого оригинала вместо того, чтобы переводить его как «Слово», тотчас же будет ясно, что Иоанн присоединился к философам:

В начале был Логос; Логос был с Богом, и Логос был Бог… Все сотворено через Логос; и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков… Так Логос стал плотью и обитал с нами.

Как и Филон, прекрасно знавший греческую спекулятивную философию и чувствовавший необходимость перефразировать иудаизм таким образом, чтобы сделать его приемлемым для любящих логику греков, Иоанн, обитавший в течение жизни двух поколений в эллинистическом окружении, попытался придать греческий философский оттенок мистическому иудейскому учению о Премудрости Божьей как живом существе{1753} и христианскому учению о Христе как Мессии. Сознательно или нет, он продолжил начатую Павлом работу по эмансипации христианства от иудаизма. Христос не изображался здесь евреем, более или менее соблюдающим еврейский Закон; у Иоанна он обращается к иудеям: «Вы!» — и говорит об их Законе как о «вашем Законе»; он был Мессией, посланным «спасти заблудших овец Израилевых», — он был предвечным Сыном Божиим; не только будущим судьей человечества, но изначальным творцом мироздания. В этой перспективе земная жизнь еврея Иисуса могла быть отодвинута на второй план, потерять сколько-нибудь зримые очертания, словно в гностической ереси, и бог Христос становился соразмерным религиозным и философским традициям эллинистического духа. Теперь языческий мир — даже антисемитский мир — мог принять его как своего.

Христианство не разрушило язычества; оно вобрало его в себя. Греческий дух, умирая, обрел новую жизнь в теологии и литургии Церкви; греческий язык, столетия царствовавший в сфере философии, стал проводником христианской литературы и ритуала; греческие мистерии растворились во впечатляющем таинстве Мессы. В этот синкретизм внесли свой вклад и другие языческие культуры. Из Египта пришла идея о божественной троице, Страшном Суде, личном бессмертии, чреватом воздаянием или карой; почитание Матери и Младенца также пришло из Египта, как и мистическая теософия, легшая в основу неоплатонизма и гностицизма и затемнившая христианское вероучение; здесь же христианское монашество смогло найти свои образцы и источник. Из Фригии пришло почитание Великой Матери; из Сирии драма воскресения Адониса; из Фракии, возможно, культ Диониса — умирающего бога-спасителя. Из Персии пришел милленаризм, «мировые периоды», «заключительный пожар», дуализм Сатаны и Бога, Тьмы и Света; уже в Четвертом Евангелии Христос — это «Свет, который во тьме светит, и тьма не объяла его»{1754}. Митраический ритуал столь близко походил на евхаристическую жертву Мессы, что христианские Отцы Церкви обвиняли Дьявола в злонамеренном изобретении этих походящих на христианские деталей, дабы соблазнить нетвердых в вере{1755}. Христианство стало последним великим творением древнего языческого мира.

ГЛАВА 28

Рост Церкви

96–305 гг.

I. ХРИСТИАНЕ

ОНИ встречались в частных домах или маленьких часовнях, и образцом для их общин была организация синагоги{1756}. Каждая конгрегация называлась экклесией (ekklesia) — греческим термином, обозначавшим народное собрание, участвовавшее в управлении муниципальными делами. Как в культах Исиды и Митры, здесь приветствовались рабы; попыток освободить их не предпринималось, зато их утешали обещанием Царства, где все смогут быть свободными. Ранние неофиты происходили преимущественно из среды пролетариев, немногочисленны были представители низов среднего класса, от случая к случаю в христианство обращались богатые. И тем не менее, они отнюдь не были «отбросами человечества», как заявлял Цельс; как правило, они жили порядочной жизнью, были трудолюбивы, финансировали деятельность миссионеров и собирали средства для поддержки обедневших христианских общин. Практически не предпринималось усилий заручиться поддержкой деревенского населения; обращение деревни произошло в последнюю очередь, и именно таким странным способом слово pagani (крестьяне, сельские жители) стало обозначать дохристианских жителей средиземноморских государств.

В конгрегации имели доступ женщины, иной раз достигавшие видного положения при исполнении второстепенных ролей; но Церковь учила их быть укором для язычников, живя в скромной покорности и незаметности. Им запрещалось посещать собрания с непокрытыми головами, ибо их волосы считались особенно соблазнительными, способными во время службы рассеивать внимание даже ангелов{1757}; Святой Иероним полагал, что их вообще следует полностью остригать{1758}. Христианки должны были также избегать косметики и драгоценных украшений, в особенности фальшивых волос, ибо благословение священника, попадающее на неживые волосы, снятые с другой головы, могло столкнуться со вполне понятным затруднением: кто же именно будет в этом случае благословлен?{1759} Павел строго наставлял свои общины:

Пусть женщины, находясь в церкви, хранят спокойствие. Они должны занимать не самое видное место. Если они хотят о чем-либо узнать, пусть спросят об этом мужа дома, ибо позор для женщины — говорить в церкви… Пусть будет голова мужчины в церкви непокрытой, ибо он — образ Божий и на нем отражается слава Божья, в то время как слава мужа отражается на жене. Ибо не муж был сделан из жены, но жена из мужа; и не мужчина был создан для женщины, но женщина для мужчины. Потому-то и должна она носить покрывало на своей голове, ибо это — символ покорности{1760}.

Это — иудейский и греческий взгляд на женщину, не римский. Возможно, здесь мы имеем дело с реакцией против вседозволенности, в которую обратили некоторые женщины свою растущую свободу. На основании этих