Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

href="ch3-1780.xhtml#id1779">{1779}. Даже для обыкновенного христианина жизнь виделась в более мрачных красках, чем когда-либо представлял ее язычник, если не считать случаев «апотропеического» умилостивления подземных божеств. Сосредоточенный характер иудейской субботы был перенесен на христианское воскресенье, пришедшее ей на смену во втором веке.

В этот dies Domini, или день Господа, христиане собирались для отправления своего еженедельного обряда. Священники читали вслух Писания, предстоятельствовали на молениях, выступали с проповедями, посвященными вопросам вероучения, нравственным увещеваниям и доктринальным спорам. В эти начальные дни членам общины, особенно женщинам, позволялось «пророчествовать», то есть «изрекать» в состоянии транса или экстаза слова, смысл которых мог быть найден только в результате благочестивого истолкования. Когда эти представления придали обрядам лихорадочный жар и внесли дезорганизацию в теологию, Церковь перестала поощрять их и в конечном счете подавила. На каждом шагу священство считало своей обязанностью не порождать суеверие, но контролировать его.

К концу второго века эти еженедельные церемонии приобрели вид христианской мессы. Частично основываясь на службах иудейского храма, частично — на греческих мистериальных обрядах очищения, искупительной жертвы и причастия посредством приобщения к побеждающим смерть силам божества, месса медленно вырастала в ту пышную смесь молитв, псалмов, чтения, проповеди, антифонной декламации и венчающей их символической искупительной жертвы «Агнца Божия», которая заменила в христианстве кровавые жертвоприношения древних религий. Хлеб и вино, которые эти культы рассматривали как дары, возложенные на алтарь бога, воспринимались теперь претворенными посредством акта освящения в плоть и кровь Христа и подносились Богу как повторение жертвенной смерти Иисуса на кресте. Затем в ходе напряженной и волнующей церемонии верующие причащались самой жизни и субстанции своего Спасителя. Это была концепция, издавна освященная временем; языческий дух не нуждался в ученичестве, чтобы проникнуться ею; воплотив ее в «таинстве мессы», христианство стало последней и величайшей из мистериальных религий. Это был обычай, низменный по происхождению{1780} и прекрасный в своем развитии{1781}; его принятие было обусловлено той глубокой мудростью, с какой Церковь приспосабливалась к символам своего времени и нуждам людей; ни одна другая церемония не была способна так ободрить в существе своем одинокую душу и укрепить ее столь надежно перед лицом враждебного мира[119].

Евхаристия, или «благословение» хлеба и вина, была одним из семи христианских «таинств» — священных ритуалов, которые, как верили христиане, способны сообщить божественную благодать. И здесь Церковь использовала поэзию символа, чтобы утешить человека и придать особое достоинство его жизни, чтобы на каждом новом этапе человеческой одиссеи укрепить его приобщением к божеству. В первом веке мы находим лишь три церемонии, относимые к категории таинств, — крещение, причастие и посвящение в духовный сан; но уже в то время в обычаях конгрегаций наличествовали зародыши остальных. По-видимому, в практику раннего христианства входило сопровождение крещения «возложением рук», при помощи которого апостол или священник наделяли верующего Святым Духом{1782}; с течением времени это действие отделилось от крещения и превратилось в таинство конфирмации{1783}. Так как крещение взрослых постепенно заменялось крещением детей, люди испытывали нужду в каких-то последующих обрядах духовного очищения; публичное признание в совершении греха превратилось в приватную исповедь перед священником, который притязал на то, что получил от апостолов или их преемников — епископов — право «связывать и разрешать» — налагать епитимьи и отпускать грехи{1784}. Таинство епитимьи являлось установлением, которым нетрудно было злоупотребить, ибо в этом случае прощение могло достаться слишком легко; однако оно давало грешнику силу преодолеть себя и спасало озабоченные души от неврозов раскаяния. В эти века брак оставался церемонией гражданской; однако, давая и требуя своей санкции, Церковь возвысила брак, превратив его из преходящего договора в ненарушимый священный обет. К 200 г. рукоположение стало таинством, наделявшим епископов исключительным правом назначать священнослужителей, полномочных отправлять действенные таинства. Наконец, Церковь извлекла из послания Иакова (V, 14) таинство «соборования» или последнего благословения, во время которого священник помазывал органы чувств и конечности умирающего христианина, вновь отпуская ему грехи и приготовляя его ко встрече с Богом. Самой поверхностной глупостью было бы судить об этих церемониях с точки зрения их буквальных претензий; с точки зрения ободрения и вдохновения это были мудрейшие снадобья для человеческой души.

Христианские похороны были кульминацией и главной почестью христианской жизни. Так как новое верование провозгласило воскресение как души, так и тела, тело покойного было окружено величайшей заботой; при погребении священник отправлял заупокойную службу, и каждое тело удостаивалось отдельной могилы. Около 100 г. римские христиане, следуя этрусским и сирийским традициям, стали погребать своих мертвых в катакомбах — делалось это, вероятно, не столько ради конспирации, сколько ради экономии площади и расходов. Рабочие прорыли длинные подземные проходы на различных уровнях, и мертвых укладывали в находящиеся друг над другом крипты, расположенные по обеим сторонам этих галерей. Язычники и евреи пользовались тем же методом, возможно, ради удобства своих похоронных сообществ. Некоторые проходы, по-видимому, намеренно отклоняются в сторону и наводят на мысль о том, что их использовали как укрытия во времена гонений. После того как христианство справило свой триумф, обычай катакомбного захоронения сходит на нет; крипты становятся объектами почитания и паломничества; к девятому веку они были завалены и забыты, и только благодаря случайности их открыли в 1578 г.

Остатки раннехристианского искусства сохранились по большей части в виде катакомбных фресок и рельефов. Здесь около 180 г. появляются символы, которым суждено было сыграть в истории христианства столь выдающуюся роль: голубь, олицетворяющий душу, освободившуюся из заточения в этом мире; феникс, восстающий из смертного праха; пальмовая ветвь, возвещающая победу; оливковая ветвь, несущая мир; наконец, рыба, приобретшая символическое значение в силу того, что греческое слово i-ch-th-y-s («рыба») состояло из начальных букв фразы Iesous Christos Theou Yios Soter — «Иисус Христос, Сын Бога, Спаситель». Здесь же мы встречаемся со знаменитой темой Доброго Пастыря, откровенно повторяющей образец танагрской статуи Меркурия, который несет козленка. Иногда эти рисунки наделены подлинно помпейской прелестью, как в цветах, виноградниках и птицах, украшавших потолок гробницы Святой Домициллы; обыкновенно же они представляли собой ничем не примечательные произведения второсортных ремесленников, затемняющих на восточный манер явность классических линий. Христианство было в эти века настолько поглощено заботами о мире ином, что почти не интересовалось украшением мира сего. Оно унаследовало от иудаизма отвращение к скульптуре, смешивало образное искусство с идолопоклонством и презирало статуи и картины за то, что те слишком часто выставляли напоказ наготу. В силу этого рост христианства был ознаменован упадком пластических искусств. Большей популярностью пользовалась мозаика; стены и полы