Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

негодующих слов Павла легко представить себе, что, несмотря на отсутствие драгоценностей и благовоний, и при помощи покрывал христианки по-прежнему были привлекательны и пользовались своими древними талантами на свой хитроумный лад. Для незамужних или овдовевших женщин Церковь находила множество полезных занятий. Они образовывали общины «сестер», занимались делами церковного управления или благотворительностью и со временем создали различные ордены, в которые входили монахини, знаменитые своей кроткой добротой — благороднейшим воплощением христианского духа.

Лукиан около 160 г. описывал «этих слабоумных», то есть христиан, «презирающими все земное и считающими эти вещи общим достоянием»{1761}. Поколение спустя Тертуллиан объявлял, что «мы» (христиане) «владеем сообща всем, за исключением наших жен», добавляя с присущей ему язвительностью: «В этом вопросе мы отказываемся вступать в партнерские отношения — именно там, где все остальные используют их с наибольшим успехом»{1762}. Не следует понимать эти утверждения буквально; другое место из Тертуллиана{1763} наводит на мысль, что этот коммунизм означал не что иное, как обязанность каждого христианина в соответствии со своими возможностями вносить средства в общий фонд конгрегации. Ожидание скорого конца существующего порядка вещей, несомненно, способствовало росту пожертвований; может быть, наиболее богатых членов общины убеждали в том, что не стоит позволить Страшному Суду застать себя в объятиях Маммоны. Часть ранних христиан разделяла мнение ессеев о том, что преуспевающий человек, отказывающийся делиться своими избыточными доходами, является вором{1764}. Иаков, «брат Господа», нападал на богатство с речами, в которых чувствовалась революционная горечь:

Послушайте, вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью, золото и серебро ваше изржавело, и ржавчина их… съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни. Вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа… не бедных ли мира избрал Бог быть… наследниками Царствия..?{1765}

(Синодальный перевод)

В этом Царстве, добавляет он, богатые увянут, как цветы под палящим солнцем{1766}.

Элементы коммунизма различимы в обычае совместных трапез. Как греческие и римские ассоциации встречались по торжественным случаям на общем застолье, так ранние христиане часто собирались на agapé, или вечерю любви, обычно по субботним вечерам. Трапеза начиналась и заканчивалась молитвой и чтением Писания, и священник благословлял хлеб и вино. Христиане, по-видимому, верили в то, что хлеб и вино были, или символизировали, плоть и кровь Христа{1767}; почитатели Диониса, Аттиса и Митры давали выход схожим верованиям, когда на своих застольях поедали магические воплощения или символы своих богов{1768}. Заключительным ритуалом agapé был «поцелуй любви». В некоторых конгрегациях поцелуями обменивались только мужчины с мужчинами и женщины с женщинами; в других — это строгое разграничение не соблюдалось неукоснительно. Многие участники трапезы открывали для себя нетеологическое удовольствие в этой приятной церемонии; Тертуллиан и другие порицали ее как ведущую к половой распущенности{1769}. Церковь рекомендовала обмениваться поцелуями с сомкнутыми устами, и если поцелуй доставляет удовольствие, его не следует повторять{1770}. В третьем веке agape постепенно исчезают.

Несмотря на такие эпизоды и диатрибы проповедников, призывавших свою паству к совершенству, можно без всяких сомнений принять старинное убеждение, согласно которому ранние христиане были укором языческому миру. После того как ослабление древних верований лишило нравственную жизнь их ненадежной поддержки, а попытка стоицизма создать натуралистическую этику потерпела крах (если не считать самых выдающихся людей), новая сверхприродная этика выполнила (невзирая на то, какую цену при этом пришлось заплатить свободному и склонному к анализу интеллекту) задачу по преобразованию присущих человеку инстинктов джунглей в жизнеспособную нравственную систему. Надежда на пришествие Царства шла вместе с верой в Судию, которому ведомы все человеческие поступки, все человеческие мысли, от которого невозможно скрыться, которого нельзя обмануть. К этому божественному надзору добавлялась взаимная проверка: в этих небольших коллективах греху трудно было укрыться в потайном месте, и община публично порицала тех своих членов, которые нарушали новый нравственный кодекс, не соблюдая достаточной осторожности. Аборты и инфантицид, которые наносили урон языческому обществу, были запрещены христианам как деяния, равнозначные убийству{1771}; во многих случаях христиане спасали от смерти брошенных детей, крестили их и воспитывали при помощи общинного фонда{1772}. С меньшим успехом Церковь запрещала посещение театров или общественных игр, участие в праздничных радостях языческих торжеств{1773}. В целом христианство переняло и усилило строгость морали находившихся в постоянной боевой готовности иудеев. Целибат и девственность рекомендовались в качестве идеала; супружество терпелось только как заслон для промискуитета и как заслуживающее осмеяния средство продолжения рода, однако поощрялось воздержание от полового общения мужа и жены{1774}. Развод допускался только в том случае, когда язычница (язычник) желала расторгнуть брак с христианином (христианкой). Повторное вступление в брак вдов или вдовцов не одобрялось, а гомосексуализм порицался со строгостью, редкой в античности. «Что касается половых отношений, — говорил Тертуллиан, — то христианин довольствуется женщиной»{1775}.

Большая часть этого трудного морального кодекса была создана в расчете на скорое возвращение Христа. По мере того как эта вера слабела, голос плоти звучал все слышнее и христианская нравственность расшатывалась. Анонимный памфлет «Пастырь Гермы» (около ПО г.) выступает против таких грехов, как жадность, бесчестность, румяна, крашеные волосы, подведенные веки, пьянство и прелюбодеяние, которые вновь подняли свою голову среди христиан{1776}. И тем не менее общая картина христианской морали того времени отмечена благочестием, взаимной преданностью, супружеской верностью и тихим счастьем обладания крепкой верой. Плиний Младший был вынужден сообщать Траяну, что христиане ведут мирный и примерный образ жизни{1777}. Гален пишет, что «они настолько далеко продвинулись на пути воспитания самодисциплины и… напряженного стремления достичь нравственного совершенства, что никоим образом не уступают в этом истинным философам»{1778}. Чувство греха приобрело новую напряженность благодаря вере в то, что все человечество запятнано грехопадением Адама и что вскоре мир предстанет перед последним судом, который воздаст и покарает. Многие христиане были поглощены стремлением очиститься прежде, чем наступит это страшное судебное разбирательство; сатанинский соблазн мерещился им в каждом чувственном удовольствии, они осуждали «мир и плоть» и пытались подавить желания постами и разнообразными телесными самоистязаниями. Они с подозрением относились к музыке, белому хлебу, чужеземным винам, теплым баням или бритью бороды — все это представлялось им нарушением ясно выраженной воли Бога