250 дней в царской Ставке. Дневники штабс-капитана и военного цензора, приближенного к высшим государственным и военным чинам - Михаил Константинович Лемке

Оказывается, при начале войны Николай Николаевич предложил Гулевичу, бывшему тогда начальником штаба Петроградского военного округа, с которым он на «ты», штаб IX армии и на выбор двух командующих: Лечицкого или Эверта. Гулевич остановился на первом. Они жили ладно, насколько барин Гулевич мог быть близок с грубым сибиряком Лечицким. Однако бывало, что недели по две они не разговаривали друг с другом. Когда к Гулевичу приехала жена, Лечицкий протестовал тем, что не выходил к столу, за которым она, конечно, не появлялась. Потом Гулевича перевели начальником штаба Северо-Западного фронта, где он был при Рузском и все время при Алексееве. С последним он тоже на «ты», но не мог мириться с положением, которое выпало на его долю с приездом Алексеева в компании с Пустовойтенко и Борисовым. Все важное, особенно оперативное, делалось раньше, Гулевичу давали только подписывать. Он часто протестовал, говорил, что не может подписывать то, с чем не согласен, – а это было особенно при отступлении, потому что Гулевич считал, что часто оно не вызывалось надобностью. Пустовойтенко Гулевич не ставил ни в грош, потому что не считал его умным и способным человеком. Под конец своего пребывания главнокомандующим Алексеев признал Гулевича полезным человеком и стал с ним советоваться; Носкова Гулевич просто не замечал, понимая его истинную роль. Сам Гулевич Пустовойтенко почти не звал к себе, ограничиваясь его письменными докладами. Потом и это сгладилось. Разумеется, Алексееву не следовало бы навязывать своего квартирмейстера начальнику штаба, который имел законное право выбора своих подчиненных.

Барство Гулевича не было почвой для особого сближения с Алексеевым и какого бы то ни было – с Пустовойтенко и Борисовым. Но это не значит, что Гулевич ничего не делал, – он работал много, гораздо больше Пустовойтенко, который ложился спать регулярно в 12 ч, и на вызовы его к начальнику штаба получались ответы денщика: «Их превосходительство уже легли». Гулевич умный человек, широко военнообразованный, понимающий часто с полуслова и не отказывающийся от своей власти. Он наивен, иногда азбучен, но выше очень многих. Когда Алексеев ушел, то прежде всего, зная, что Гулевич не будет служить с Эвертом, он просил фронты дать Гулевичу первый свободный корпус. Эверт давал и не давал вакантные корпуса, сохраняя с Гулевичем внешне хорошие отношения, показывая, однако, что предпочел бы видеть на его месте другого. Этим другим и был Квецинский, рекомендованный ему Гулевичем же.

Квецинский подошел Эверту прежде всего тем, что совершенно отказался от своих прав и всякой самостоятельности – настолько, что фактически расход в 25 коп. представляет на доклад Эверту, очень это ценящему. (За длинные веки и брови Квецинского прозвали Вием.)

► Вчера приехал сюда Беляев. Он уже менее важен, здоровается со многими из младших, лично ему не знакомыми, за руку, но все-таки хранит на челе ту высшую премудрость, которая так и должна быть присуща начальнику нашего Генерального штаба. Сергей Михайлович с ним сух, Алексеев тоже довольно сдержан.

► Только из «Русского слова» от 21 апреля мы узнали, что

20-го арестован Сухомлинов. Никто не знал здесь этого не только раньше, но даже 21-го. Это для всех здесь совершенная неожиданность. Ни в одной другой газете об этом ни слова; даже в вечерних «Биржевых» и «Вечернем времени» от 21-го нет того, что Москва знала ночью 20-го. Здесь фурор громадный; это – первое известие с 26 сентября 1915 г., которое так занимает всех и заставляет о себе говорить. Разумеется, два основных отношения: большинство радо и видит в этом средство выгородить правительство, которое, признав негодяя, показало, что оно выше его; меньшинство осуждает такое дискредитирование самого понятия власти, полагает, что оно на руку только революционерам и немцам. Единицы вносят еще и другие мысли: это – признание, что мы проиграем войну, и потому заранее выставлена мишень и создан отвод народного грома. Другое мнение: это – ловкий ход, чтобы удовлетворить общественное мнение… Уже называют и других, кто должен сидеть рядом: Кузьмин-Караваев, Жилинский.

23-е, суббота

В петроградских газетах от 22 апреля все еще ни слова о Сухомлинове; ясно, что было запрещено; только в вечерних агентских телеграммах от 22 апреля появилось несколько строк, а завтра, вероятно, последует разрешение писать и в петроградских газетах.

► Сегодня вечером у меня сидел М.С. Попов, которому я дал «Записку» о земском и городском съездах союзов. Вдруг входят М.И. Терещенко и его коллега по земскому союзу на Юго-Западном фронте Сергей Поликарпович Шликевич. Терещенко выглядит молодцом, глаза ясные, как всегда говорящие, настроение бодрое, молод, оживлен. Шликевич усталый, не очень подвижный, но преисполненный понимания долга земской работы на фронте, в чем отлично дополняет Терещенко. Оба они были рады увидеть у меня на карте, что Рига не сдана и пр. – на Юго-Западном фронте ходили басни о сдаче на Северном фронте наших позиций далеко вглубь. Я прочел всем троим «Записку». Они ее не знали, несмотря на вообще большую осведомленность Терещенко. Конечно, возмущались, несмотря на то что по тону и содержанию «Записка» вполне под стать разве только какому-нибудь провинциальному приставу.

Они пришли ко мне прямо от Алексеева, у которого пробыли около 20 минут. Он подчеркнул им свое сочувственное отношение к земскому союзу, и я думаю, на этот раз был неискренен: скоро я достану документы, удостоверяющие мое предположение. Они оба обратили внимание, что Алексеев сидел у себя не в генерал-адъютантских погонах, но не заметили, что он был в погонах Генерального штаба с вензелями.

Об Иванове оба отзываются как о человеке очень мелочном, без всякого кругозора и широкого понимания дела, мелком формалисте, думавшем, что приближением к себе свиты генерал-майора князя Барятинского и поднесением Георгия царю и Георгиевской медали наследнику он упрочивал свое положение. О Брусилове мнения различны: Терещенко считает его ограниченным, Шликевич – умным, но оба сходятся на честности и понимании момента в отношении пользования общественными средствами и силами.

Говорили о безлюдье в Ставке, – согласны, что высоко ценимый ими Алексеев не умеет выбирать людей.

Терещенко занят киевским военно-промышленным комитетом и земским союзом, ложится в 2 ночи, встает в 6 утра; работает много и хорошо себя чувствует. Между прочим, земский союз занят мыслью использовать днепровские пороги на 60 верстах устройством сети электрических силовых станций по проекту, который будет давать общую энергию в 1 000 000 сил, поднимет воду в Днепре на 18 вершков и потребует отчуждения у графа Воронцова-Дашкова земли на сумму около 4 000 000 р.; стоимость проекта – 52 миллиона. Другой проект, правительственный, – сила станций 101 000 подъем