Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

съедение зверям, из-за отказа отречься от своей веры (108 г.), Юстин составил на пути в Рим несколько писем, чье горячее воодушевление свидетельствует о решимости, с которой христиане шли навстречу смерти:

Я свидетельствую, что умираю во имя Бога добровольно, и приказываю вам не препятствовать мне. Молю вас, не проявляйте ко мне несвоевременной доброты. Перенесите то, что меня пожрут дикие звери, благодаря которым я смогу достичь Бога… Лучше научите зверей стать моей могилой и не оставить от моего тела и следа, чтобы, когда я усну, мне не пришлось обременять кого-либо… Я стремлюсь к зверям, уготованным мне… Пусть мне предстоят огонь и крест, схватки со зверями, пусть меня разорвут и раздерут на части, вздернут на дыбу, изрубят члены, пусть меня подвергнут адским мучениям и истолкут мое тело, если таким способом мне удастся достичь Иисуса Христа!{1806}

Квадрат, Афинагор и многие другие писали «Апологии» христианства, обычно адресуемые императору. Минуций Феликс, в почти цицероновском диалоге, позволил своему Цецилию достойно защищать язычество, но вложил в уста своего Октавия столь любезные речи, что почти убедил Цецилия принять христианство. Юстин из Самарии, придя в Рим в правление Антонина, открыл здесь школу христианской философии и в двух красноречивых «Апологиях» пытался убедить императора и «Истиннейшего Философа» в том, что христиане — лояльные граждане, своевременно уплачивающие налоги и способные, если с ними дружественно обращаться, стать ценной опорой государства. Несколько лет он учил никем не тревожимый; однако он был остер на язык, что создало ему врагов, и в 166 г. соперничавший с ним философ подбил власти арестовать Юстина и шестерых его последователей и всех предать смерти. Двадцать лет спустя Иреней, епископ Лионский, нанес мощный удар во имя единства Церкви своим сочинением Adversus haereses, «Против ересей». Единственный способ не дать христианству распасться на тысячу сект, утверждал Иреней, — смиренно признать всем христианам один-единственный доктринальный авторитет — постановления епископских соборов.

Самым доблестным поборником христианства был в эту эпоху Квинт Септимий Тертуллиан, из Карфагена. Родившийся в этом городе около 160 г. в семье римского центуриона, он изучал риторику в той же школе, в которой приобретал ораторские навыки и Апулей; затем он несколько лет занимался правом в Риме. В середине жизни он был обращен в христианство, женился на христианке, отказался ото всех языческих удовольствий и был рукоположен в священники. Все умения и приемы, полученные им в годы изучения риторики и права, были поставлены отныне на службу христианской апологетике, к которой он обратился со всем пылом новообращенного. Греческое христианство было теологическим, метафизическим, мистическим; Тертуллиан сделал латинское христианство этическим, юридическим, практическим. Он обладал энергией и ядовитостью Цицерона, сатирической непристойностью Ювенала и иногда мог соперничать с Тацитом в умении насытить фразу едкой кислотой. Иреней писал на греческом; после Минуция и Тертуллиана христианская литература становится на Западе латинской, а латинская — христианской.

В 197 г., когда римские магистраты преследовали в Карфагене христиан, обвиняя их в государственной измене, Тертуллиан адресовал воображаемому суду самое красноречивое из своих произведений — Apologeticus. Он уверял римлян, что христиане «всегда молятся за всех императоров, чтобы… их династия была благополучна, армии — отважны, сенат — предан, а мир — прочен»{1807}. Он воспевал величие монотеизма и находил его предчувствия в произведениях дохристианских писателей. О testimonium animae naturaliter Christianae! — воскликнул он, счастливо найдя нужные слова. — «Взгляните на свидетельство души — христианки по самой своей природе!»{1808}. Годом позже, перейдя с поразительной быстротой от убеждения и защиты к яростной атаке, он издает De Spectaculis — презрительное описание римских театров как цитаделей непристойности и амфитеатров как вершины бесчеловечности человека к человеку. Он завершает свое сочинение грозными и горькими словами:

Настанут иные зрелища — придет последний, вечный День Суда… когда весь этот старый мир и все его поколения будут, пожраны пламенем. Что за зрелище ожидает нас в этот день! Как буду я удивляться, смеяться, ликовать и торжествовать, когда увижу стольких царей — якобы взятых на небо — рыдающими в глубинах мрака, когда увижу магистратов, гнавших само имя Христово, сгорающими в пламени более жарком, чем то, что было возжено ими против христиан, когда увижу мудрецов и философов, сгорающих от стыда перед своими учениками, которые будут жариться на одном огне… когда увижу трагических актеров, куда более голосистых тогда — в годину их собственной трагедии, и игроков, куда более гибко извивающихся в огне, чем на сцене, и возниц, объятых ярким пламенем на огненном колесе!{1809}

Столь нездоровая напряженность воображения не способна занимать ортодоксальные позиции. Когда Тертуллиан состарился, та энергия, с которой он прежде домогался удовольствий, обратилась теперь в яростное отрицание любого утешения, кроме веры и надежды. Он обращался к женщинам предельно грубо, называя их «вратами, через которые входит демон», и говоря, что «это из-за вас умер Иисус Христос»{1810}. Когда-то он увлекался философией и написал De Anima, в которой совмещал стоическую метафизику с христианством. Теперь он отказался от любого аргументированного доказательства, независимого от откровения, и торжествовал от сознания неправдоподобия своей веры. «Сын Божий умер: верю именно потому, что нелепо (ineptum). Он был погребен и восстал вновь: это достоверно, ибо невозможно»{1811}. Погрузившись в угрюмый пуританизм, Тертуллиан в пятьдесят семь лет отверг ортодоксальную Церковь за то, что она слишком тесно связала себя с миром, и ухватился за монтанизм как более последовательное проведение в жизнь учений Христа. Он осуждал всех христиан, что становились солдатами, художниками или государственными чиновниками, всех родителей, что не скрывали лица своих дочерей, всех епископов, что принимали раскаявшихся грешников назад в общину; наконец, он назвал папу pastor moechorum — «пастырем прелюбодеев»{1812}.

Несмотря на Тертуллиана, в Африке Церковь процветала. Такие способные и преданные епископы, как Киприан, сделали Карфагенский диоцез почти столь же богатым и влиятельным, как римский. В Египте Церковь росла медленнее и ранние стадии этого процесса для истории потеряны; внезапно, в конце второго века мы слышим о существовании Катехизической школы, в Александрии, которая сочетала христианство с греческой философией и произвела двух крупных отцов Церкви. И Климент, и Ориген были прекрасно начитаны в языческой литературе и любили ее на свой собственный лад; если бы их дух возобладал, раскол между классическим миром и христианством не был бы столь разрушителен.

Когда Оригену Адамантию было семнадцать лет (202 г.), его отец был арестован как христианин и приговорен к смерти. Мальчик