Хроники блокадного города - Хабиб Ахмад-заде

из мечети сообщили нам о Хади?.. С того самого случая в фотоателье я знала наверняка, была просто уверена, что он уже не вернется. В тот день ты был в школе. Едва ты показался в переулке, как выронил портфель из рук, портфель. Потом сделал несколько шагов вперед. Мне уже успели все рассказать. Я знала, что, когда ты придешь… Ей-богу, я умоляла их:

– Ради Святой Захры[43], не вешайте пока на дверь дома черный лоскут. Сейчас мой младший сын, бедняжка, вернется из школы. Дайте я сама ему спокойно расскажу о кончине брата.

Ты бросил свой портфель и убежал… Я за тобой… Надо было догнать тебя… Посередине улочки ты упал… Я подбежала и обняла тебя. Так ты остался у меня один на всем белом свете.

– Хади! Хади! – плакал ты.

Мне самой так стало горько, что я тоже разрыдалась. Вся округа, все соседи плакали вместе с нами. Но случилось страшное. Хади тоже не нашли, как Махмуда и Аббаса. Сказали, что он значится пропавшим без вести. Сказали, что он получил ранение и в последний раз его видели, как он залез в сгоревший танк, а обратно уже не вылез. Потом бойцам пришлось отступать, и никто не знает, что стало с тем танком, ведь он остался где-то на поле боя. Неизвестно, жив ли мой сын, взят в плен или нет, и вообще, что значит это слово «нет»? Точно мне так ничего и не сказали. Может, он вернется когда-нибудь? Я так ничего и не разобрала. Сказали, что кто-то издалека видел тот танк, в котором застрял мой сын. При встрече я сказала им, что хочу поехать и пусть издалека посмотреть на тот танк, посмотреть на своего сына. Но мне ответили, что это опасно, нельзя, что они сами при первой возможности отправятся к этому танку и посмотрят, там ли он или его забрали. Я знала, что они говорят все это, только чтобы меня успокоить. Вот так я и осталась одна в доме. С того дня кто бы ни стучал в дверь, я бежала открывать, думая, что вернулся мой Хади. По ночам я перестала запирать дверь в коридоре. Я думала, что, может, как и прежде, Хади не захочет меня будить и решит перелезть через стену, а потом утром я увижу, как он спит в коридоре без подушки и одеяла, и тогда я сама его укрою… Может, Бог смилостивится и такое будет еще когда-нибудь? Помнишь, в летний полдень в Доулат-Абаде, точь-в-точь как у нас на юге, было такое пекло, словно огонь шел с неба. Я пошла во двор дома, сняла одежду и легла животом на плитку, раскаленную, словно мангал. Ты вдруг проснулся, подбежал ко мне, силой поднял меня и сказал:

– Матушка, что ты делаешь? Все думают, ты с ума сошла.

А я разрыдалась в ответ:

– Сынок, сил моих больше нет… Хади, сыночек… Хади… Хади сейчас жарко в танке. Сейчас при такой жаре в танке Хади хочет пить… Он, наверное, голову прислонил к стальной перегородке, и она у него раскалывается от жары. Он все время зовет меня, говорит: «Матушка, я пить хочу, матушка, дай воды». А я должна идти в тень и спать в прохладе?

Тогда ты спросил у меня:

– А плитка очень горячая?

Что еще тебе рассказать, сынок? Я знаю, что в праздничный вечер надо говорить только о хорошем, но разве я видела что хорошего в этой жизни? Ты мой только этим вечером. Видишь, как я прячусь под чадрой, чтобы никто не увидел, и смотрю на твою фотографию?.. Дождевой водой помыла надгробие Мохсена. Не ревнуй, что я поцеловала его фотографию. Он ведь тоже мой сын. Я вас люблю одинаково. Вот целую фотографию Мохсена, потому что в последний раз не смогла вдоволь расцеловать тебя самого. Ты, сынок, плохо сделал, что ушел, даже не попрощавшись.

Ты глянь, какой дождь льет с небес, но ты не бойся. Даже если начнется сель, я буду рядом с тобой до самой ночи… Ох, опять лихорадит… Сил моих нет… Хочется прямо здесь разрыдаться по вам троим, изорвать одежду в клочья, вымазать грязью лицо и голову. Но когда вспоминаю о святой Зейнаб[44], опять думаю: «Бедная Зейнаб. Кто я такая, чтобы жаловаться на свою судьбу?» Ты оставил письмо, которое я уже успела выучить наизусть. В нем ты не назвал меня матушкой, а решил по-столичному, как все жители Доулат-Абада, написать «мама». «Дорогая мама! Я знаю, что после смерти отца мы, три брата, были единственной радостью в твоей жизни. Моя добрая мама, дело в том, что у Махмуда и Хади был долг. Этот долг есть и у меня…» В ту минуту от всех этих слов мое сердце рвалось на части. Почему именно вы должны были выполнить этот долг за всех? Разве у других не было долга? Почему из-за этого долга я не могу увидеть даже одной части тел своего мужа и детей? Почему Бог там наверху уготовил для меня, несчастной, одни лишь страдания? Неужели Он собрал всех своих ангелов, чтобы мучить меня? Неужели у Него сил хватает только на меня? Потом я говорила себе: «Молчи, не богохульствуй». Тысячу раз я повторяла эти слова, но не слышала на них никакого ответа. Когда ты уехал, соседская дочка написала тебе письмо. Я потом отдала его басиджам из мечети, чтобы они переслали тебе. Вот теперь, сынок, мне приходится оплакивать вас троих. Сначала не стало вашего отца, а теперь вас. Помнится, когда-то ты не дал мне утопиться в реке, заклиная одним лишь имамом Али, а теперь и от тебя ни слуху ни духу, так что дома уже никого не осталось, а мне приходится только оплакивать вас всех. Ты же обещал, что вернешься цел и невредим. Одни слова! Я знала, что если буду тебя отговаривать уезжать, то ты не вернешься. Но сынок, что же мне делать, если ты тоже погиб? Или пропал без вести, как твои братья и отец, прости его Боже, и мне теперь каждую минуту ждать твоего прихода? Уже ночь, сынок. Озябла я. Уходить не хочется, но время не ждет. Я пришла, чтобы раз и навсегда высказать вам четверым все, что у меня накопилось. Помнишь, как еще до твоего отъезда всякий раз, когда разговор заходил о фронте, я говорила тебе:

– Сынок, пусть твои братья считают, что их долг защищать родину, веру, честь – называй