Хроники блокадного города - Хабиб Ахмад-заде

в реке и трое прекрасных сыновей погибли на войне, так что ей не пришлось пережить столько горя, сколько мне. Я поднялась и пошла к служащему морга сказать: мол, не сомневайтесь, это мой Садек, как вдруг сердце у меня екнуло. Господи, почему у меня екнуло сердце и я опять вернулась?.. Я ведь нашла своего Садека, но сколько бы пришлось пережить этой изнеженной северянке, если бы она не нашла своего Мохсена? Нашла своего сына и размякла? – спросила я себя. Я вновь посмотрела на эту женщину, которая со всей силой ухватилась за дверцу катафалка и залезла внутрь послушать, что я говорю. Она подошла и остановилась. Мне не хотелось смотреть ей в глаза. Если бы я только смогла это сделать! Но она мне не позволила. Ее взгляд будто бы говорил мне: «Волк, волк… Ты пришел похитить моего ребенка. Я разорву тебя на части. Волк, волк…». Или, не знаю, сынок, может, это в душе говорила я сама. Как бы то ни было, я прекрасно понимала, как ей сейчас тяжело. Ей стоило таких неимоверных трудов приехать сюда с севера страны и найти своего сына. Она целый час лила над ним слезы, а теперь кто-то приходит и говорит ей, что это вовсе не ее ребенок. Иди опять жди, пока кто-нибудь вновь постучит к тебе в дверь. Выпусти, мол, синицу из рук, хватай журавля в небе. Разве могла я не думать об этом тогда? Я опять встала и посмотрела на мать Мохсена. Потом снова взглянула на твой гроб. Что же делать? Господи, как же поступить? Неужели Ты, Боже, затеял со мной новую игру?.. Видать, Тебе там совсем делать нечего, что ты меня так мучаешь? Мне вдруг захотелось ударить эту женщину обоими кулаками в грудь, чтобы она убралась куда подальше, забрать тебя и уехать оттуда, как вдруг. Мать Мохсена отвернулась и тихо опустилась на землю. Если бы она не успокоилась! Если бы она сказала хоть слово, одно только слово, мол, это ее сын, куда вы его забираете!.. Тогда я бы прямо там устроила ей такую взбучку, что ее бы пожалели и птицы небесные. Но эта женщина ничего не сказала. Ничего, ни слова. Я опешила. А будь я на ее месте, и кто-нибудь вот так явился к моему сыну?.. Я прошла мимо нее, но она на меня даже не взглянула. Возможно, она уже смирилась с тем, что я заберу своего сына, или, может. Не знаю, но терпение мое лопнуло. Ей-богу, сынок, даже сейчас, когда думаю об этом, не знаю, что на меня нашло, но я сказала служащему:

– Господин, это вовсе не мой сын.

Я села на землю и. разрыдалась. А та женщина вся расцвела, точь-в-точь как наши невесты, вскочила, начала целовать меня, руки, лицо. Служащий удивленно посмотрел на меня, сынок, очень удивленно, потом почесал затылок и сказал:

– Женщина, завтра не говорите, что ошиблись. Мы снимаем с себя всю ответственность!

– Нет, – ответила я. – Не переживай, парень. Это не мой сын. У моего глаза другого цвета.

Я завидовала матери Мохсена. Она была на седьмом небе от счастья. То и дело гладила меня, успокаивала, чтобы я не плакала. Ох, что же я натворила? Что натворила?!. Она спросила, как звали моего сына. Я могла сказать только одно слово. Смотрела на твой гроб и тихо повторяла:

– Садек. Садек. Садек.

Она решила, что я боюсь не найти своего сына. Взволнованное сердце будто говорило мне: «Сейчас ты расчувствовалась, а что завтра будешь делать, завтра?» Чтобы навещать тебя, мне хватило ума сквозь слезы сказать матери Мохсена:

– Сестра, не дай Бог тебе пережить еще такое горе. Если позволишь, я прощусь с ним, как со своим собственным сыном.

Сынок, ты помнишь, какой спокойной я была, когда пришла к тебе после этого? Издалека мать Мохсена не спускала с меня глаз. Ты, кажется, чем-то недоволен?.. Ты до сих пор обижаешься, что я не поцеловала тебя на прощание? Прости, сынок. Ей-богу, мне хотелось, чтобы разверзлись небеса, меня поразила молния и я сгорела дотла. Неужели это мой сын, которого я вижу в последний раз? Это мой Садек? Но, сынок, я должна была держать себя в руках, чтобы мать Мохсена ни о чем не догадалась. Поэтому я только посмотрела на тебя. Помнишь, я даже не прикоснулась к тебе?.. Ты уже мне не принадлежал. Да чтоб отсох мой язык, что же я говорю? Но если тебе это не понравилось, сынок, ты бы дал мне какой знак, и все. Тогда я забрала бы тебя… Но, сынок, скажу тебе правду. Ты помнишь, что я пропела тебе в последнюю секунду прощания?

Друзья, с чужбины вернулась Зейнаб,

Повидав много мучений и гнета.

Бремя страданий, сгорбленный стан.

Ой, люли-люли, вернулось мое дитя,

Испило молока от стрел нечестивца мое дитя.

Я тихо встала и сказала громко, чтобы услышали мать Мохсена и сам Господь Бог:

– Прощай, Мохсен! Дай Бог, ты встретишься со своей матерью на Страшном суде!

Я боялась закричать и начать говорить, что нет, это мой сын, это мой Садек. Тогда, наверное, я бы все испортила. Если бы так, то мать Мохсена не обняла бы меня вновь и не сказала, что мой Садек тоже найдется.

Ох, ты несчастный. Как же так, сынок? Я ведь тоже женщина!

Потом мать Мохсена села рядом с тобой. Помнишь, что она сделала? Сначала поправила твою подушку в гробу, потом положила голову тебе на грудь и заплакала. Я как увидела это, подумала: «Ты вырвала его из лап волка. Забирай его и будь здорова». Не знаю уж, сынок…

Одним словом, машина тронулась и стала уезжать от меня все дальше и дальше. Ох, я провожала тебя взглядом до горы, а потом уже ничего нельзя было разглядеть. Мне не хватило ума поплакать даже тогда, когда тебя увозили. Казалось, весь мир кружился у меня перед глазами. Но по правде, в ту минуту я почувствовала такое облегчение, какое не испытывала никогда прежде. После всех этих лет мне почудилось, что сердце наконец успокоилось… Как сказать? Не знаю, ей-богу, не знаю… как это произошло.

Тогда же адрес этой деревни на севере страны мне на бумажке написал служащий морга, косо поглядывая на меня. Сейчас я понимаю, какое счастье подарил Бог, что мой сын упокоился в этом раю, на тегеранском кладбище, в том чужом краю. Сынок, я