Хроники блокадного города - Хабиб Ахмад-заде

принялись спрашивать, что со мной случилось… В конце концов Хади вывез нас с тобой из города. Только тогда я, горемычная, и поняла, что такое война. Сначала был только шум и переполох, а потом я увидела, что все остальные, как и мы, ошарашенные новой бедой, идут, укутавшись, отовсюду вдоль шоссе кто с кульком, кто с чемоданом в руках, стараясь покинуть город.

Ты был еще маленьким мальчиком и крепко держал меня за руку. Сынок, только тогда я узнала, что мой Хади, оказывается, курит. Когда рядом с шоссе разорвался снаряд, он нагнулся, и из его кармана выпала пачка сигарет. Я подняла ее, но Хади ничего не сказал. Я разозлилась, начала ругать его, все что-то говорила, говорила, говорила, проклинала его, его отца, эту чертову реку – так и расплакалась в пустыне. Мне и дела не было до того, что снаряды на шоссе разрывались один за другим. Я двадцать лет растила своего сына и только сейчас узнала, что он курит, а мне-то, наивной, было и невдомек! Боженьки, может, он и чего покрепче употребляет? Почем мне знать-то?! А вдруг наркотики? Кто знает-то?! Когда он написал письмо дочери соседа, господин Солтан пришел и влепил ему оплеуху. Надо было мне еще тогда догадаться, что с этим парнем что-то неладное. Напрасно я так ругалась с ним в тот день, напрасно проклинала его. Надо было мне вернуться и забрать с собой Махмуда. Горе мое горемычное! Ведь скоро дошла до нас весть и о Махмуде!

Ох, сыночек. Сказали нам, что его снарядом разорвало в клочья, что даже ничего не осталось. Он переправлял людей через Бахманшир[40], когда снаряд попал прямо в лодку. Не знаю, сколько уж там человек было. Но с той поры глаза у Хади налились кровью. Не знал он покоя ни днем, ни ночью. Сначала Шатт забрал у него отца, упокой Бог его душу, а теперь Бахманшир – брата. Я сидела, уставившись в стену, совершенно одна в этом чужом городе. Несчастная беженка, у меня не было никого, даже соседей, которые бы смогли утешить мое израненное сердце. Ты не сводил с меня глаз, изо всех сил прижимался ко мне, а взгляд был полон отчаянья! Этот твой взгляд всегда будто бы говорил мне, что во всем мире у меня есть только ты один. Нет, сынок, не перебивай меня. У человека может быть каменное сердце, но у матери – никогда. Сынок, не перебивай. Не перебивай, сынок, не перебивай. Я не могу молчать, дай сказать.

Ладно, милый, только ради тебя. Поговорим о другом. Ты глянь, какой дождь. Как здесь красиво. Спасибо этим войнам… Сынок, Бог отправил тебя в рай… Завтра утром в честь праздника придет мать Мохсена и на твоем надгробии расстелет скатерть с хафт сином[41]… Нет, ты не такой одинокий, как я. Вся родня к тебе придет.

Вот увидишь, как завтра она будет стоять у твоей могилы с высоко поднятой головой и говорить: «Это могила моего Мохсена. Я сама отправилась в Ахваз и нашла его. Гроб был безымянным. Открываю крышку – вижу, лежит там мой сыночек, так тихонько. Я вцепилась в его саван, кричу, чтобы он встал, ведь я приехала за ним с севера страны! Слава Богу, я его нашла, а если б не нашла, то пришлось бы ему скитаться по пустыням! Конечно, не найди я его, то вскакивала бы от каждого шороха, думая, что мой Мохсен вернулся. Расталкивала бы всех, чтобы самой открыть ему дверь!». Но ведь, сынок, ты сам знаешь, если мать Мохсена нашла своего Мохсена, то я найти Махмуда так и не смогла. Мне надо было изловить всех акул в этом Бахманшире и потребовать у них останки моего Махмуда. Сынок, клянусь Богом, я не плачу. Это не мои слезы падают на твою могилу. Это дождь. Сынок, сколько же мне еще смотреть на твою фотографию, прятать голову под чадрой и любоваться твоей красивой улыбкой? Помнишь эту фотографию? Помнишь, как мы сделали ее в трущобах Доулат-Абада[42]в Тегеране. Не помнишь, сынок? Мне надо было сделать фотографию каждого из вас для получения документов беженцев, а потом фотографию главы семьи. Ты крепко держал меня за руку. Помню, Хади набрался там смелости и поцеловал меня прямо на глазах у тебя и фотографа. Потом быстро коснулся моих волос, наклонил ко мне голову и разрыдался. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал:

– Матушка, если я пообещаю тебе больше не курить, ты мне сможешь кое-что тоже пообещать?

Я по простоте своей решила, что он попросит меня пойти свататься к дочери господина Солтана. «Не может быть, – подумала я. – Что же с сыном? Идти теперь кланяться Солтану, чтобы он захотел отдать свою дочь за Хади, сына Аббаса?» Сплоховала я тогда, сынок, сплоховала. Ох, зря сказала ему, что пообещаю все, что он захочет. Я ведь хотела только вашего счастья и благополучия. Он взял тебя за руку. Никогда раньше он не делал этого так нежно. Ей-богу, не знаю, стыдно ему, что ли, было на людях проявлять нежность?

– Матушка, – сказал он, – с той поры, как не стало Махмуда, мне что-то тяжело на сердце.

– Почему тяжело, сынок? – спросила я. – Ты о чем?

– Я должен был остаться, а не Махмуд! – закричал он. – Я должен был охранять дом, а не он! Матушка, я должен был погибнуть! Мне плохо, мама!

Сынок, я рассказываю тебе это, чтобы ты понял, почему я так поступила, почему спустя месяцы вот так украдкой пришла тебя навестить. Знаешь, в этом мире, как я и говорила тебе, сынок, у человека может быть каменное сердце, но у матери – никогда. Убитая горем, села я в фотоателье. Хотелось кричать, рыдать от боли, чтобы выбежали ко мне все соседи, но мы были в чужом городе, где все люди чужие друг другу. Если бы в нашем городе кто-нибудь закричал, из сотни домов люди бы выбежали ему на помощь. А в тегеранском Доулат-Абаде что? Хочешь правду, сынок?.. Три дня я прикидывалась, что заболела и у меня жар, но так ничего и не добилась. Хади тоже уехал, но обещал мне, что каждую неделю или две будет звонить хозяину местной бакалейной лавки господину Хасану. Он действительно звонил несколько раз.

Сынок, посмотри, какая красивая радуга!.. Эти деревья, горы – настоящий рай. Где бы ты еще нашел такое место?.. Так о чем я?.. Ага, помнишь, сынок, как ребята