Когда женщины правили Пятой авеню. Гламур и власть на заре американской моды - Джули Сэтоу

первые показы того или иного кутюрье. Ее реальная работа состояла в том, чтобы детально запомнить как можно больше фасонов, а потом составить по памяти наброски, которые закупщик увезет в Нью-Йорк, где на их основе сделают копии»[229].

Делать эти наброски – отнюдь не простая задача. Начать с того, что во время показа рисовать было не на чем. Зрителям вручали программки с номерами и названиями моделей. Разглядывая наряды дефилирующих мимо них манекенщиц, закупщики отмечали в программке то, что их заинтересовало. На выходе они сообщали отмеченные номера продавщицам, которые договаривались с ними о времени, когда можно прийти еще раз посмотреть отобранные варианты и оформить заказы. Художница должна была ухитриться тайком сделать в программке кое-какие заметки, надеясь, что ее не поймают – ведь в противном случае ее больше туда не пустят, – и прощай, карьера. «Все модные дома прекрасно знали, что каждый восьмой зритель на показе составляет наброски, – писала Элизабет. – Эти художницы, как правило, молоды» и «одеты не особо изысканно. У художницы – особый, фотографический взгляд на платье, его образ запечатлевается у нее в памяти, и поэтому заметки в программке значат для нее не так уж и много»[230]. Модные дома поменьше обычно терпели художниц и смотрели на них сквозь пальцы, но крупные кутюрье безжалостно следили за соблюдением правил.

И, наконец, важнейший аспект ремесла – зрительная память. На одном из ее первых показов на новом месте работы – его проводил модный дом Преме – Элизабет сидела между двух закупщиц, которые работали на ее босса, того самого американского фабриканта. «Всякий раз, когда одна из двух хотела получить набросок какого-нибудь фасона, она пихала меня локтем, и я, не отрываясь, принималась разглядывать платье, пока манекенщица не сделает финальный заход и не вильнет напоследок бедром… После этого я изо всех сил старалась ни на что больше не смотреть до следующего тычка в ребра»[231]. Элизабет делала в программке стенографические заметки по каждому заказанному ей платью, и, как только просмотр заканчивался, она, стараясь удержать в голове теснящиеся там образы, ныряла в первое же такси. Вернувшись к себе, она осушала стакан молока вместо обеда и принималась за наброски по заметкам. «Потом – снова такси, и – к половине третьего – в дом Ланвен. После Ланвен – опять к Преме, где нужно быть в пять, чтобы, пока закупщицы оформляют пару платьев, еще раз взглянуть на те, что им понравились. К семи я снова дома, чтобы подкорректировать наброски платьев Преме и нарисовать те, что были у Ланвен. В половине восьмого – снова бежать, захватив все сделанное за день. Если не застану закупщиц, пока они наряжаются перед веселым вечером, то уже их не найду»[232].

В 20-е годы модные показы чаще всего продумывались до мелочей. Показы у Жана Пату, например, «проходили в просторных залах, изящно декорированных Луи Как-его-там[233] и битком набитых покупательной способностью всего мира, – писала Элизабет»[234]. «Мы сидели спиной к длинным, наглухо задраенным окнам. Снаружи – безмятежная Вандомская площадь. Внутри – пелена табачного дыма, постепенно густевшая над реками изысканности Пату, его новых цветовых гамм, его шампанского»[235].

А вот показы у Шанель, «которые в течение десятилетия оставались “боевым кличем” мира моды», были самыми эксклюзивными. Лишь два маленьких салона, число билетов ограничено, шансы попасть – только у крупнейших закупщиков. «Мы проходим, шляпки набок, пальто едва накинуты на плечи, – вспоминала Элизабет. – Пробираемся через толпу вопящих мужчин и женщин, заполняющих своими стенаниями всю рю-Камбон. А орут они потому, что им не досталось билетов, но Шанель непреклонна». У Пату шампанское бьет ключом, зрители свободно фланируют туда-сюда, общаясь между собой – не то, что у Шанель, где никаких напитков и никакой дружеской болтовни. «Там лишь высоченные продавщицы в каждом углу, ледяным взглядом надзирающие за зрителями, одинаково подмечая и каждую серенькую художницу, и каждую закупщицу в норковой шубе. Никаких программок, где можно хоть что-то записать. Лишь клочок бумаги. И никакой возможности долго разглядывать манекенщиц. Они мгновенно влетают и вылетают». Показ у Шанель, – писала Элизабет, – это «упражнение, требующее высшего напряжения умственных сил. Стоит сделать карандашом больше движений, чем необходимо для написания цифры, над твоим плечом тут же кто-то наклоняется и выхватывает бумажку прямо у тебя из руки»[236].

У Шанель сразу после показа закупщики, толпясь и работая локтями, направляются прямиком к чопорным высоким продавщицам, умоляя пропустить их в шоурум первыми. В шоуруме – сумасшедший дом. «Одежда валяется вялыми грудами на стульях. Снующие вокруг взмыленные продавщицы просят своих ассистенток разыскать – ради всего святого – № 234. Стоит кому-нибудь услышать, что разыскивается № 234, как все до единого присутствующие в ту же секунду начинают тоже его хотеть». Закупщицы Элизабет отводят ее в примерочную, одна остается у дверей на страже, а другая – отправляется добывать наряды. Уютно устроившись вне царящего вокруг хаоса, Элизабет каждые пару минут получает очередное платье для зарисовки. Оперативно сделав набросок, она возвращает платье закупщице, которая у дверей. «В итоге у нас – почти вся коллекция. Окрыленная успехом, одна из закупщиц начинает распихивать образцы по карманам своей норковой шубы. Другая тем временем отрывает по кусочку бахромы со всех платьев, на которых она есть, чтобы потом материал скопировали в Нью-Йорке. В довершение ко всему одна из них крадет пояс от какого-то платья»[237]. Вскоре после этого у Шанель запретят брать пояса в примерочную.

Художественная карьера Элизабет – вместе с жизнью в Париже – завершилась с разоблачением ее трюков. «Однажды летом 1926 года – это был уже мой третий и последний сезон зарисовок – мы с закупщицами договорились встретиться на показе у сестер Миллер», – писала она. «Сестры Миллер» раньше были «копировальным ателье», но на тот момент уже занимались оригинальным моделированием. Элизабет прибыла немного раньше времени. «Стоило мне войти, они все поняли с первого взгляда, – вспоминала Элизабет. – “Извините, но мы не можем вас впустить”. “Вы совершенно правы”, – сказала я в ответ и ушла с ощущением, будто у меня гора с плеч свалилась»[238]. После этого она совершила велосипедный тур по французской глубинке, отдохнула в Италии и, решив покончить с модными набросками, отчалила в Нью-Йорк.

Глава 7

Джеральдина в «Гламуре»

Джеральдина Штутц – стройная девушка 23 лет, ростом 168 см, с огромными карими глазами и густыми волосами, уложенными замысловатой волной, – застыла в нервном ожидании, устремив взгляд в пол и выпрямившись.

– Дорогая, ты еще слишком юна, – произнесла главный редактор журнала «Гламур» Элизабет Пенроуз Хоукинз. –