Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н.С. Лескова. 190 лет со дня рождения. Часть 2 - Альманах Российский колокол

С такими ухо востро надо держать, это тебе не деревенские дуболомы». На долю мгновения стало по-настоящему страшно: вдруг где-то раскроешься, не сможешь соответствовать? Чтобы скрыть волнение, парень взял со стола Скальченко номер фашистского русскоязычного листка «За Родину». Эта ежедневная газета издавалась в городе Дно с 9 августа 1941 года, а одного из её сотрудников, полуказака-полуполяка Яшу Белявского, Егорыч даже лично знал с того дня, когда тот приезжал к ним делать репортаж о разоблачении старосты Лыськина.

Газета «За Родину» была создана приказом командования 16-й немецкой армии и публиковала в основном различный пропагандистский официоз. Глаза заскользили по передовице: «Объявление. С 16 сентября с. г. вступают в силу нижеследующие усиленные постановления:

1) Кто укроет у себя красноармейца или партизана, или снабдит его продуктами, или чем-либо ему поможет (сообщив ему, например, какие-нибудь сведения), тот карается смертной казнью через повешение. Это постановление имеет силу также и для женщин. Повешение не грозит тому, кто скорейшим образом известит о происшедшем ближайшую германскую военную часть.

2) В случае, если будет произведено нападение, взрыв или иное повреждение каких-нибудь сооружений германских войск, как то: полотно железной дороги, провода и т. д., – то виновные начиная с 16.09.41 будут в назидание другим повешены на месте преступления. В случае же, если виновных не удастся немедленно обнаружить, то из населения будут взяты заложники. Заложников этих повесят, если в течение 24 часов не удастся захватить виновных, заподозренных в совершении злодеяния, или соумышленников виновных.

Если преступное деяние повторится на том же месте или вблизи его, то будет взято – и при вышеприведённом условии повешено – двойное число заложников».

Газета оказалась не только пакостной, но ещё и несвежей, прошлогодней. Машинально подумалось: «Что они тут, этот немецкий приказ от 12 сентября наизусть учат?» Егорыч отложил листок в сторону, стараясь не показать ни брезгливости, ни других нежелательных эмоций.

Присел на табуретку возле окна, налил стакан кипячёной воды из графина, сделал большой глоток, снова вернулся к прерванному разговору «старших товарищей».

Скальченко солировал:

– Ну, теперь ты мне не подсунешь кого-то вроде Ревкова. Я порядок наведу в вашей самодеятельности. Великой Германии нужен результат, а не потуги, попытки, старания. Стараться вы будете в постели, если сумеете!

Историю с Ревковым Егорыч знал. Лепёшкин добился его ареста и убил, протащив за автомобилем с верёвкой на шее, всего лишь ради глупого доноса. Дескать, вроде бы кто-то видел, как Ревков на рынке золотые пятирублёвки менял на муку. Глупее выдумки в отношении практически бесполого, послушного и неразвитого кустаря, промышлявшего изготовлением плетёных корзинок, придумать было трудно.

После пары месяцев царской камеры, куда он угодил за компанию, Ревков панически боялся всяких властей и не осмеливался спорить даже с дворниками. Понятно, что никакого богатства у Филиппа Ревкова никогда не было и быть не могло, а попадись ему в руки золотые пятирублёвки, он бы умер от страха, но не пошёл с ними в людное место.

Уж на что Скальченко ненавидел всяких разных беспозвоночных человеческого рода, но случай с Ревковым вызывал в нём совершенно искреннее негодование. Нет, он не жалел бедолагу, павшего жертвой ошибки. Он видел здесь вопиющий факт непрофессионализма, когда в алчном ослеплении не хотят признавать очевидное.

– Раз вы всё отлично понимаете, милейший Платон Анисимович, вот вас и заметили, – от толстой кожи Лепёшкина всякие намёки отскакивали как шарики для пинг-понга. – Я всегда знал, что вас повысят, что недолго вы у себя в деревне задержитесь. Если таких людей не ценить, как вы, золотой вы наш Платон Анисимович, то кого ж и ценить тогда?!

Понимая, что из этой лицемерной ваты «дорогих», «милых» и «золотых» на чужом поле никогда не

выкарабкаться, Скальченко с некоторым неудовольствием откинулся на спинку кресла, раздумывая, вставать ему или нет. Решил не вставать. Повертел в руке карандаш:

– Ладно. Хватит соплей. Все мы друг друга знаем, так что обойдёмся без детских любезностей. А если я говорю, что второго Ревкова при мне не будет, то так тому и быть!

Егорыч с готовностью согласился, чтобы не брать вторично для просмотра русскоязычную газетёнку «За Родину»:

– Мы внимательно слушаем, господин обер-фельдфебель.

От сухой, официальной речи было как-то спокойнее, ловчее. Не нужно было душу напрягать, терзать её разными личными подтекстами. Для Скальченко же такое обращение лишний раз подчеркнуло субординацию, то, что вьюн Лепёшкин – всего лишь его подчинённый и не более. Лепёшкин от подобной «преданности долгу и делу» лишь ещё очаровательнее улыбнулся, но ничего не сказал. Только подумал: «Похоже, и с малым спиртику не попьёшь, ишь, как из себя спеца строит».

– В таком случае мне требуется к завтрашнему утру подробный отчёт по контингенту Идрицкого лагеря. – Скальченко и сам не горел желанием долго общаться с Лепёшкиным. – Подробности пока говорить не буду, но нам нужно десять-пятнадцать крепких ребят, не засвеченных пока на немецкой службе. Или засвеченных не слишком. Ich wunsche Ihnen gute Unterhaltung!

«Какое настроение сбили, дурни! Не дали вдоволь порадоваться», – с грустью прищурился Скальченко, наблюдая, как подчинённые выходят в коридор и их шаги удаляются, затихая постепенно на деревянной лестнице. Впрочем, радоваться было некогда. Великая Германия ждёт от него подвигов. Он создаст лучший диверсионный отряд на всём фронте. Он не задержится здесь, в провинциальной дыре, нет, не задержится!

Успокоенный Платон Анисимович уверенным жестом достаёт из сейфа, стоящего у него возле стола, папку с агентурой и углубляется в чтение, пытаясь составить обо всех персонажах собственное мнение, о слабых и сильных сторонах каждого, кто есть у них на примете. Скальченко пригладил ёжик седеющих волос: майор Шприх, без сомнения, будет им доволен. Спать? Непозволительная роскошь! Отдыхать? Потом! Повышение окрылило Скальченко, он убедился, что находится на правильном пути.

Зато по-настоящему забеспокоился Лепёшкин. Ему совсем не улыбалось всю жизнь подчинять работе. Сегодня, например, по случаю первого дня совместной службы он ожидал изрядного выпивона с бабами и дружками из уголовных. И вдруг этакое сухое обращение, без шуточек-прибауточек, без раскачки.

Мефодий Пантелеевич спросил, чуть только они с Егорычем вышли во двор:

– Послушай, паренёк, а что наш начальник по-немецки сказал?

– Ты чего, язык не понимаешь? – удивился Егорыч. – Совсем ничего?

Лепёшкин поморщился, хотя и сейчас не убрал с лица свою дурацкую улыбку, напоминавшую маску:

– Вот молодёжь пошла! Я ему конкретный вопрос задаю, а он куражиться начинает, над старым дядькой превосходство показывает. Думает себе: отжил ты, Лепёшкин, никуда уже не годишься, выстарился.

От паточного, липкого голоса Лепёшкина Егорыча обволакивает каким-то неприятным туманом. Он вдруг ловит себя на ощущении, что не слышит слов