Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н.С. Лескова. 190 лет со дня рождения. Часть 2 - Альманах Российский колокол

тифа, ещё в Гражданскую войну, так что он их почти не помнил. Ему приходилось много работать, латать дом, возиться с огородом. Ровесников он сторонился, стесняясь своих больших, не по фигуре, натруженных узловатых рук, никак не вязавшихся с щуплой, почти юношеской фигурой с узкими плечами и впалой грудью. Общался Андрей больше со своим соседом – дорожным мастером Григорием Ивановичем, обстоятельным, добрым и молчаливым стариком, который и привёл паренька однажды к паровозам и мелодичному перестуку колёсных пар.

Было ли что-то в мире лучше железной дороги, Андрей Семёнович не знал. Мастер говорил, что такого не может быть, и парень не спорил. Ему было хорошо и уютно в этом мире грохочущих колёс, запаха креозота и мерцающих огоньков обходчиков в темноте. Андрей объяснял это и своей кошке Малашке, когда выпадало свободное время. Но сейчас времени не было. Сегодня он торопился на работу и надел свою самую новую и красивую рубашку – косоворотку со штампованным рисунком, который издалека очень напоминал настоящую вышивку.

– Ишь, вырядился! – обнову Андрея заметил даже десятник Губин, когда утром он собрал стрелочников в нарядной.

Впрочем, продолжать шутку не стал. Подумаешь, кто во что одевается, лишь бы делу не мешали. А дотошный и сдержанный Андрей нравился десятнику: не пил, не болтал лишнего, с немцами держался уважительно и ни о чём не спорил, предпочитая молча любить свою железную дорогу, свои поезда, свою незатейливую работу.

А Андрей ждал. Лишь бы попались подходящие эшелоны. Лишь бы не было начальников рядом, кто бы мог помешать. И пусть это случится именно сегодня, когда звуки фронта слышатся уже так близко. Он даже обедать не стал, даже не вспомнив про свой кусок хлеба с парой солёных огурцов. Скорей бы!

Сердце только радостно забилось, когда в густых сумерках он наконец остановил один немецкий эшелон с техникой и людьми, а другой направил прямо по тому пути, где уже находился первый поезд. Сердце считало мгновения до удара. Андрей знал, что машинисты не успеют разъехаться: слишком уж темно вокруг и слишком уж хотел он всего этого все эти годы войны. Каждый день.

Когда в небо взлетело горящее железо и выше первых звёзд поднялось пламя взрывающихся боеприпасов, Андрей Семёнович внимательно наблюдал, как наезжают один на другой вагоны, как со скрипом лопаются рельсы, как кричат от ужаса немцы, вспоминая разом все ругательства и все молитвы. В считаные минуты дорога превратилась в огненную свалку металла, а вагоны всё ещё продолжали двигаться по инерции, круша всё на своём пути, отбрасывая по сторонам огонь и осколки.

Весь город вздрогнул от этого взрыва. От сочувствующих до казармы А-317, переведённой с ноября 1943 года именно в Пустошку, подальше от фронтовой линии. Уже через полчаса Егорыч в числе других лазал среди раскуроченных вагонов, где санитары доставали оставшихся раненых, а разведка собирала показания. Его внимание на миг привлёк немецкий офицер. Тот сидел на земле и вертел перед собой практически обугленные руки, всё повторяя:

– Das ist unmoglich.

Офицер был артиллеристом, о чём говорил красный кант на его мундире, и совсем юным, немногим старше Егорыча. Немец был весь в крови, но на другие раны он не смотрел, а только разглядывал обугленные руки:

– Ich glaube nicht daran.

Егорыч не выдержал и даже дотронулся до плеча офицера со словами:

– Wollen wir auf das Beste hoffen.

Он пожелал немцу надеяться на лучшее. Но на что лучшее-то?! Впрочем, ни офицера-артиллериста, ни Егорыча не интересовали подробности. Они оба были подавлены масштабом случившегося, этой дикой, необузданной стихией огня. Только чтобы всё потушить и убрать с путей, требовалось никак не меньше суток. Егорыч с невольным уважением думал о людях, которые это всё устроили, и очень надеялся, что все они уже далеко и немцам найти никого не удастся.

Для того чтобы повести следствие по ложному следу, в ночной неразберихе им в общее месиво было подброшено несколько осколков магнитных мин, но слишком уж эпизод выглядел очевидно. Егорыч понимал, что своими лжеосколками он может выиграть от силы пару дней, но, к сожалению, никого из местных партизан он не знал, а его отряд после гибели товарища Мирона был направлен на советскую территорию и переформирован. Вся надежда была исключительно на то, что стрелочник давным-давно покинул своё рабочее место, и лучше, если он вообще покинул оккупированные земли.

Каково же было удивление Егорыча, когда через трое суток он ворвался в низенькую избёнку Портновского и обнаружил там ничуть и не прятавшегося ни от кого человека. «Хорошо, что своих напарников я послал караулить подходы, а внутрь вошёл один», – думал Егорыч, разглядывая эти тонкие аристократические губы, волосы, зачёсанные назад, как у Сталина («политический зачёс» в то время носили многие), живые карие глаза.

Андрей нисколько не удивился появлению у себя в доме полицая:

– Вы очень долго шли. Я думал, что немцы работают гораздо лучше. Во всяком случае, все говорят так.

Егорыч помедлил в дверях, ожидая, когда же стрелочник кинется от него убегать, но тот не двигался с места. На всякий случай пришлось проговорить, словно бы в пустоту:

– Я здесь один. И если быстро вылезти через окно, то на той стороне никого нет. А я могу сказать, что никого не нашёл.

Глазау Андрея немного округлились, но он быстро справился с собой. Похожий вариант он тоже предусматривал:

– Хочется поиграть, посмотреть на мою реакцию?

– Почему же? Со стороны огорода действительно никого нет.

– И вы так просто меня отпускаете?

Егорыч хмыкнул, ему очень не нравилась эта долгая дискуссия, когда паренёк давно должен был быть где-нибудь в местном партизанском отряде. Что ж, это его недоработка – сунулся в избу стрелочника, не дав знать партизанам. Ещё раз взглядом показал на окно, присел на табурет у входа, рядом с ведром воды и плавающей в нём алюминиевой кружкой:

– Знал бы я, что ты ещё здесь и за три дня никуда не ушёл, может, и не пришёл бы сюда. Хотя чего «может», наверняка не пришёл бы.

Недоверчиво слушает полицая Андрей, но и не верить Егорычу оснований у него нет. Он только произносит давно уже решённое для него, выстраданное давно:

– На своей земле от врага я бегать и прятаться не буду. Никакой вины на мне нет, и ни в чём каяться, кроме как перед своей Родиной, не собираюсь.

– Убьют ведь, – коротко проговорил Егорыч.

Андрей ответил не сразу, хотя чувствовалось, что такая перспектива ему понятна. Еле разжимая зубы, сказал, но твёрдо, смотря, кажется, сквозь Егорыча, сквозь