Семейная драма XVIII столетия. Дело Александры Воейковой - Александр Борисович Каменский

от него себе заслуживала, что он лишил меня как его самаго, зделав расторжение самоизвольное брака нашего, лишил меня и всех моих детей, как бы и никакова родительскаго в них права не имею, которыя лишены моего материнскаго призрения, отданы от него под власть незазорной его наложнице и состоит в недостойном от него содержании, да и всего родоваго имения их лишает и безпутно проматывает оное в противность точно ВЫСОЧАЙШЕМУ Учреждению о губерниях 84-й и 391-й статей. Вот в чом прозьба моя состоит, чтоб дело мое законно произвесть, детей моих от недостойнаго содержания избавить, а имение ему наследственное проматывать запретить и, отдав в опеку, в пользу детям нашим, сохранить хотя остаток уже онаго, чтоб он и достальное не промотал, и воздержать его от пороков, как человека такова, которой и прежде весьма в важных преступлениях оказался.

Да из его же, Гудовича, рапортов видимо то Сенату было, что он поныне от продерзостей своих не воздержался, так что и указам сенатским не повиновался, по которым велено было московскому главнокомандующему чрез кого надлежит выслать его по оному со мною делу в Резань, да и от него, Гудовича, наистрожайше приказано было мужу моему, чтоб до решения на рапорты его Сенатом он бы в другия города из Резани никуда не уезжал. Но он, на все оное невзирая, зделался всему тому ослушником и в Москву самовольством своим два раза уезжал, также и Несвицкую неоднократно в Резань к себе привозил, несмотря что за то самое подвержен он был по се[на]тским указам под суд. То как же в нем совести ожидать, когда и к начальству над ним никакова повиновения от него нет? Но при всем том и сих продерзостей Сенат и винности мужа моего не уважил. Также видел и то самое из рапортов его, Гудовича, что за зделанным уже им, мужем моим, сим неповиновением начальству своему он, Гудович, оправдав его пред Сенатом во всех его деяниях двумя его рапортами.

А когда он, Гудович, узнал, что я прошу о переводе дела моего в Казань, тогда уже он третьим рапортом представил о сих продерзостях мужа моего, написал, что приказано де ему не уезжать в другия города, как де для того, чтоб он лутче мог узнать деяния мужа моего, каков он самым делом есть, как де ему совсем человека незнакомаго. А уведав де о тех его самоизвольных отлучках в Москву, писал к московскому главнокомандующему, чтоб повелел его выслать в Резань и со всеми детьми. То как же он, Гудович, представил его в прежних двух рапортах, как добропорядочнаго человека, а в третьем отрекся, сказав, что он яко[бы] деянием его не знает? Ибо те его самовольныя отлучки были учинены прежде всех трех его, гудовичевых, рапортов. А также и мотовство его видимо ему было, потому что у него почти все имение в два года стало продано и заложено. А равно и об неистовстве с Несвицкою изволил он видеть ис того, что сверх повеления же его, Гудовича, ему неоднократно к себе в Резань привозил ея, Несвицкою. Относительно б и до не любви его и не достойнаго содержания к детям нашим по тому видимо было, что он, муж мой, должен был жить сам в Резани, а детей во огорчение мне нарочно сверх приказания же его, Гудовича, увозил в Москву и тамо одних бросил в пустом загородном доме во угождение и под власть наложнице своей, ибо никакой нужды не настояло ему с ними разлучаться и бросить одних безо всякаго призору. Но он, Гудович, из-за всего того его, мужа моего, не только одобрил, но и меня для вящаго моего несчастия совсем притеснил и начал от лица своего новое со мною дело и приказную ссору – представил Сенату на меня несправедливыя свои жалобы, будто бы я его порицала и укоряла, представляя тому свидетелями ему подкомандующих 18-ти человек. Но сие по генеральному узаконению, для всех изданному, отдаю со всеми его свидетелями на присягу христианскую или на себя приемлю ко оправданию моему. А будто бы я писала к нему дер[з]новеннейшее письмо, которое писано к нему со всяким надлежащим почитанием и от сущей крайности и нестерпимой горести, в самое то время, когда из Резани заехала проездом в Москву и, уведав, что муж мой из Резани обще с Несвицкою приехали ж в Москву, с тем только, чтоб мужу моему возвратиться туда обратно, а горьких детей моих [не] бросить в наругательство мое одних в пустом доме на мучение их от Несвицкой княгини. И так я просила его, Гудовича, о показании ко мне, бедствующей в роде человеческом, хотя единыя сей его милости, чтоб приказал детей моих взять всех в Резань и повелеть быть им хотя с распутным отцом вместе. О котором письме, желая он, Гудович, отдалить меня от законнаго суда и притеснить, принося Сенату на меня жалобу и просить, чтоб меня за то письмо наказать не так, как за дворянина, а как за начальника, то есть чтоб без суда меня к тому несчастию подвергнуть, и пишет, будто бы он то письмо послал в орегинале в Сенат, но вместо того оболгал он Сенат и письма того не только тогда, но уже и после того по требованию и по сенатскому указу онаго не представил же, отзываясь, что, когда он сам будет, тогда и представит, в надеянии том, что для совершеннаго погубления меня и детей моих самолично лутче может убедить Сенат к неповинному моему наказанию. А иначе нет причины, чтоб не прислать онаго письма, да и на что у себя его держать, когда бы оно таково было, как он просит меня за него наказать. Но Правительствующей Сенат сие зделал весьма несправедливо и к сущему моему несчастию, что, не истребовавши онаго письма, решил дело сие только с мужем моим, а по его, гудовичевой, жалобе на меня написал Сенат во определении своем, что впредь предоставил своему суждению оное.

А как я по справедливости здесь могу сказать, что не иной какой конец сие им, Сенатом, дело оставлено к суждению, как на то только самое, если я, не будучи довольною решением сим по делу с мужем моим и учиню о том на неправое сенатское решение ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ прошение мое, то чтоб меня и сим оставшим у них делам еще больше за то самое тогда притеснить и, зделавши несчастливою определением сенатским по прозьбе гудовичевой, то для того,