Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

Как постороннему, мне было достаточно увидеть толпу чистокровных немцев в народных костюмах, чтобы испытать тревогу. Но эти люди, казалось, пребывали в блаженном безразличии к истории. В 1990 году, когда футбольная сборная ФРГ выиграла чемпионат мира, большинство немецких болельщиков еще не горели желанием махать национальными флагами и тем более ездить по улицам, распевая речевки. Ситуация начала меняться в 2006‐м, когда объединенная Германия принимала турнир у себя и неожиданно вышла в полуфинал. Окончательно плотину прорвало в 2014‐м – после победы страны на мундиале. «Мы не такие», – говорила мне моя баварская кузина Карин, когда я приехал к ней вскоре после того футбольного триумфа. За несколько дней до этого она вызвала полицию из-за соседа, который орал футбольные гимны из окна до двух часов ночи. «Коллективный психоз, чувство, что ты должен принадлежать к какой-то группе, иначе ты слаб. Если это так, я не хочу ко всему этому иметь отношения», – сказала она.

И все же на празднике под навесом в тот вечер трудно было найти повод для беспокойства на добродушных лицах, окружавших меня, или в музыкантах-подростках, у которых глаза собирались в кучу от старательной игры на духовых инструментах. То, что в чисто немецкой деревне можно на мгновение забыть, что Гитлер и Геббельс щеголяли в таких же нарядах[151], что немцам можно радоваться победам национальной футбольной команды, не вспоминая былую службу немецкого спорта пропаганде арийского превосходства, что всем этим можно заниматься, просто потягивая пиво Fürstenberg или уплетая ломтик Kirschtorte[152], казалось, по крайней мере в тот момент, признаком психологического выздоровления, а не медленного отката к фашизму.

Мужик у барного крана уже давно пытался поймать мой взгляд. Когда я наконец посмотрел в его сторону, он кивнул и одарил меня хитро-многозначительной улыбкой. «Sie sind der Amerikaner»[153], – сказал он и указал головой в сторону деревенских жителей, стоявших слева от сцены. Какой-то накачанный мужик в центре группы что-то с задором рассказывал своим слушателям. На нем была соломенная шляпа и очки, полосатые шорты и нечто ярко-зеленого цвета, напоминавшее рубашку для боулинга. Румяным и лобастым лицом он походил на пучок редиски.

Это был тот самый неуловимый Уве Фрёлин. Его официальная должность, как я выяснил, называлась Ortsvorsteher, то есть «местный представитель». Аульфинген, как оказалось, слишком мал, чтобы даже иметь мэра; впрочем, и такой «титул» был скорее почетным. На самом деле Фрёлин работал трубочистом. Он был популярной фигурой в деревне: его избирали четыре раза подряд, и всякий раз он получал больше голосов, чем на предыдущих выборах. Однако ни он, ни его помощница Илона Хайцман не были уроженцами Аульфингена. «По правде говоря, – сказал он мне потом, – местная история никогда меня особо не интересовала».

Когда бармен нас познакомил, мутные глаза Фрёлина расширились от восторга. Он схватил меня за руку и повел в более тихий угол под навесом; мы остановились у столика, с которого он взял чью-то недопитую кружку пива. «Важно не допускать обезвоживания организма», – объяснил он, выливая содержимое кружки в свою. Затем он заговорщически приподнял брови, наклонился вперед и прокричал мне в ухо: «Я нашел архив!»

На следующее утро в десять, пока большинство деревенских еще приходили в себя, я снова пришел в ратушу. Фрёлин ждал меня в подвале; выглядел он помятым и каким-то растрепанным. Час для него был невыносимо ранний. Рядом с ним стояли двое мужчин постарше, оба по имени Манфред; Уве представил их как местных историков. Один был высок и немногословен, с густой седой шевелюрой, другой – невысокий и лысый, со слезящимися, озорными глазами. «В этом подвале когда-то была тюрьма», – сказал маленький Манфред. На окнах решетки – явно того времени. Но сейчас помещение от пола до потолка было заставлено стопками папок в кожаных переплетах, медленно разлагавшихся в сумраке и сырости.

Фрёлин плюхнулся на шаткий стул и стал наблюдать, как я перебираю документы. Манфреды заговорили о войне, о подневольных рабочих из Польши и России, которых здесь сажали на цепь, чтобы «приучить к дисциплине», о деревенском жителе, которого посадили сюда за то, что назвал Гитлера Scherenschleifer [154]– жуликом, – и судили на деревенской площади, правда, потом отпустили за недостатком улик. В 1944‐м под вой сирены воздушной тревоги дети бежали в бункер за мамами, неся маленькие Köfferli[155] с самым сокровенным. Эти байки слушать было гораздо интереснее, чем рыться в архиве. Папки с документами были аккуратно сшиты и переплетены, к обложкам приклеены этикетки, написанные от руки неразборчивым почерком девятнадцатого века. Содержимое, однако, не отличалось разнообразием: счета и квитанции, счета и квитанции – за двести или даже больше лет. Ни писем, ни дневников, ни каких-то личных заметок. Еще один тупик.

Фрёлин, тяжело вздохнув, поднялся со стула. «Ну что ж, тогда это всё, – сказал он. – Я домой, хочу еще поспать, немцы сегодня играют на чемпионате мира. Но вы можете побыть еще, сколько захотите». Манфреды окинули взглядом полки с папками, которые мне еще предстояло просмотреть, и тоже засобирались на выход. Делать им здесь было решительно нечего. Они уже почти вышли, когда я вспомнил, что хотел спросить Фрёлина про туалет. Он повернулся и вздохнул: время сна снова откладывалось. «Мне нужно будет вам его открыть», – сказал он.

Мы прошли через вестибюль на втором этаже в его кабинет за ключом, и тут я заметил два огромных шкафа. Проходя мимо, Уве показал на них взмахом руки. «Да, кстати, наверное, сюда вы тоже захотите заглянуть», – сказал он. Я подошел к ближайшему из них и открыл дверцы. Внутри шкаф под завязку был забит документами: они лежали там буквально стеной, в красных картонных обложках, аккуратно разложенные по отдельным полкам: медицина, полиция, дорожные работы, школы. Вот такой архив я и искал.

«Ja, ja, – проворчал Фрёлин, когда я обернулся к нему, ошеломленный. – Там может быть то, что вас интересует». Он сунул мне в руку ключ от уборной и направился к двери. «Просто представьте, что гуляете по глухой чаще».

Я начал от угла и прошел все полки по периметру помещения. Второй шкаф заполняли папки девятнадцатого века в кожаных переплетах. После него меня ждала целая стена открытых стеллажей, на которых стояли коробки с документами 1950‐х годов и позднее, сложенными в папки с кольцами. Дойдя до самого первого шкафа, который открывал, я вытащил из него стопку бумаг и сел на пол, чтобы посмотреть повнимательнее. Листы