Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

Это я всё знал, но сверх того – практически ничего. Карл в те годы был слишком занят, чтобы писать домой письма, и слишком прагматично настроен, чтобы вести дневник. История его жизни после Первой мировой, которую он рассказал в социальном суде, заканчивалась до переезда в Аульфинген. Мама и ее братья мало что помнили об этом месте: в то время они были слишком малы и редко навещали отца. Работа в Аульфингене оказалась одновременно и ключевым эпизодом раннего этапа биографии Карла, и огромным пробелом в ней.

Задача составить представление о том периоде его жизни сильно отличалась от сбора сведений о его участии в войне. В том случае зацепок было мало, зато находок – более чем достаточно. После того как я установил, где и в каком полку Карл воевал, вокруг этих фактов возник целый поток документов и воспоминаний. Бои, в которых он участвовал, отличались грандиозными масштабами, и причастны к ним были десятки тысяч людей. Их переосмысливали историки и художники, их постоянно обсуждали местные жители, чью жизнь те события во многом определяли до сих пор. Но кто мог помнить учителя из деревни в глухом углу Германии? Как мне тогда казалось, никто.

Несколько недель я пытался связаться с мэром Аульфингена – человеком по имени Уве Фрёлин; безрезультатно. Местная администрация была открыта для посетителей только несколько часов в неделю по понедельникам и четвергам, но Фрёлина и в это время там, кажется, было не застать. Ни онлайн-архива, ни местного исторического общества тоже не было. Когда помощница мэра Илона Хайцман наконец ответила, порадовать меня ей было нечем. По ее словам, школу в деревне отстроили заново, от старой, где работал мой дед, никаких документов не осталось. В Аульфингене и архива-то как такового не было. Она пообещала поспрашивать в деревне, не помнит ли кто из старожилов моего деда. Безрезультатно. «Это же все было так давно», – сказала она.

Несколько месяцев я рыскал по другим источникам, но чем дальше, тем больше приходил к выводу о тщетности моих поисков. Я обращался в Немецкий архив дневников в Эммендингене[147], в Государственный архив во Фрайбурге, в архивы Донауэшингена, Энгена, Тутлингена и Филлингена – городков вокруг Аульфингена, но побольше размером. Я начитался странных историй об учителях с розгами за спиной и крестьянских девочках, которых вызывали к доске со спазмами в животе. Я даже разучил пару строк довоенного «настенного» туалетного юмора (Fünf Minuten wird geschissen, wer länger scheißt, wird rausgeschmissen: «Пять минут на все про все, кто срет дольше, того выгонят»). Но информации о конкретном учителе в конкретной деревне в те неспокойные довоенные годы я не нашел практически никакой.

Как-то утром я сидел в Тутлингенском архиве, когда к моему столу подошел архивист по имени Ханс-Йоахим Шустер – высокий, крепкий, немногословный. Он принес мне стопку краеведческих книжек и список телефонов во Фрайбурге. Но видно было, что его терзают сомнения. «Должны же быть в Аульфингене хоть какие-то документы», – сказал он.

Все эти деревенские архивы одинаковые, продолжил он – одновременно тщательно составлены и полны пробелов. В большинстве мест что-то из исторических документов можно было найти: сорок восемь деревень в районе рассортировали и каталогизировали свои архивы, две – нет; одной из этих двух деревень – надо же, как «повезло» – оказался Аульфинген. В любом другом месте я мог бы попросить жителей показать личные письма и семейные альбомы. Но меня интересовали годы нацизма, а за этот период документов было практически не найти. Некоторые сгорели при бомбежках и танковых атаках, другие уничтожила отступающая немецкая армия и люди, отрекшиеся после войны от нацистского прошлого. Что-то изъяли французы, британцы, американцы и русские. Частично эти материалы они потом вернули: их передали в архивы, отсканировали и оцифровали. Однако множество документов по-прежнему хранилось где-то в Москве или в Библиотеке Конгресса; эти бюрократические завалы еще предстоит разобрать и просеять в поисках золотых крупинок информации.

Шустер барабанил пальцами по столу. «Там должно быть еще несколько папок – в коробках на полках, – нахмурившись, сказал он. – Их будет нелегко перебрать, и вам придется очень постараться, чтобы убедить местных дать вам доступ, но, по-моему, там должно быть то, что вы ищете». Если бы не отпуск, который начинался через два дня, он бы, по его словам, съездил бы со мной в Аульфинген. Но он мог, по крайней мере, позвонить Уве Фрёлину.

Когда Карл с семьей переехал в Аульфинген, деревне было уже тысяча двести лет, и к моменту, когда сюда приехал я, изменилась она очень мало. Здесь по-прежнему жили пятьсот человек, те же каменные дома толпились в тени церковной колокольни. К юго-западу, за холмами, покрытыми буковым лесом, поблескивало Боденское озеро, притягивавшее толпы туристов и охотников за скидками из соседней Швейцарии. Но местность сохраняла ощущение безмятежного уединения и сельского благочестия. У въезда в деревню, на берегу речки Айтрах стояла деревянная скамейка, рядом на распятии скрючился Христос: напоминание праздным, что вся красота покупается болью.

В тот июньский вечер, когда я приехал, улицы были уже пусты, магазины давно закрыты. От дома к дому тянулись ряды запертых дверей и задвинутых ставней – бледно-желтых, белых и голубовато-серых, похожих на темные аркады с картины де Кирико. Я припарковал машину за ратушей и вышел, не будучи уверенным, что приехал куда надо. Тут до меня донесся слабый стук тубы. Я пошел на звук, завернул за угол, спустился по переулку и оказался перед огромным зеленым шатром, увешанным разноцветными фонариками. Когда я шагнул внутрь, на меня обрушился двойной удар в виде духового оркестра, исполнявшего свои «ум-па, ум-па», и гула, который издавали нескольких сотен полупьяных немцев. Был первый вечер Пфаррбукфеста – ежегодной ярмарки музыки и ремесел в Аульфингене. Деревня опустела просто потому, что все были здесь.

Я направился к киоску с закусками, стоявшему напротив сцены. Люди сидели за длинными столами между деревянными стойками шатра, поедая Grillwurst и Bratkartoffeln[148] со сметаной. По периметру туда-сюда сновали седовласые как снег женщины, сутулые пожилые мужчины и еще крепкие бюргеры, а в углу, у собственного пивного киоска, курили и резвились худые подростки. Время от времени кто-то из них отлучался, чтобы посидеть рядом с бабушкой и узнать, как она себя чувствует. Даже в оркестре, музыканты которого были одеты в бархатные жилеты и дирндли[149], пожилых и молодых было поровну. Они приехали из деревни за холмом – одного из более чем десятка окрестных сел, ансамбли из которых ездят выступать друг к другу на праздники, играя там польки и