Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

покрывал тонкий слой липкой пыли; сложены они были примерно в хронологическом порядке – самые ранние датировались 1900 годом: письма, циркуляры, диаграммы, официальные приказы. Небрежно собранные под выцветшими красными обложками, они словно очерчивали воображаемую дугу истории Германии от депрессии к войне, от слабости к могуществу и обратно.

Отобрав документы с 1930 по 1938 год, когда в Аульфингене работал дед, я внимательно смотрел на подписи и выходные данные, и вскоре мне начали попадаться документы с его фамилией – клад, найденный в сточной канаве. Среди бумаг были письма мэру, в местный совет и совет школы, в министерство образования и партийному начальству. Карл слал записки о вспышках чесотки, нашествии вшей и заболеваемости гриппом, из-за которого половина его учеников лежала дома в постели. Некоторые были тщательно напечатаны и оформлены, другие набросаны торопливым почерком:

Нижеподписавшийся просит сельский совет дер. Аульфинген построить ему керамическую печь с возможностью хлебопечения по следующим причинам: керамическая печь в угловой комнате, выходящей на улицу, пришла в негодность и не приспособлена для хлебопечения. В средней комнате имеется небольшая железная печка, мощность которой недостаточна для размеров комнаты… Тот факт, что я, живя в Аульфингене, вынужден покупать весь хлеб в пекарне в Лейпфердингене, заставляет меня обратиться к вам с настоящей просьбой. В конечном счете трудно ожидать, что я буду приобретать свой хлеб насущный за такие большие деньги, тем более что его качество вызывает нарекания и у других людей. Мне известно о финансовом положении, в котором находится Аульфинген. Но из своего опыта я также знаю о рассудительности, с которой местный совет Аульфингена обеспечивает потребности сообщества. Печь лучше всего строить в период между сбором урожая и осенними праздниками, пока дом не нужно отапливать.

Карл Гённер, директор школы,

Аульфинген, 25 июля 1931 г.

P. S. На окнах старого школьного помещения, как и на окнах квартир, расшатались шпингалеты. Плотник мог бы их починить[156].

Это было после первой зимы в Аульфингене – с двумя детьми, новорожденным и двухлеткой – в доме, где было так холодно, что от дыхания шел пар. Больше Карл таких испытаний не хотел. Он приехал в Аульфинген в момент, когда страна, едва выкарабкавшись из гиперинфляции, с головой погрузилась в депрессию. Дыра в госбюджете от долга и репараций, наложенных Версальским договором, зияла так, что немецкое правительство, чтобы платить по ним, повысило налоги, снизило зарплаты и сократило государственные расходы, сделав и без того нищих немцев еще беднее. Многим учителям приходилось искать вторую работу или давать частные уроки, чтобы удержаться на плаву, но они все равно не могли позволить себе мясо чаще раза в неделю, не говоря уже о кофе или сигаретах[157]. Некоторые не могли даже купить детям молока.

Семье Карла голод не грозил. В этом состояло одно из преимуществ жизни в деревне. Родители учеников почти каждую неделю присылали по несколько яиц или палку кровяной колбасы – подмазывались к учителю за свою Герлинду, чуть не провалившую контрольную по географии, или Дитера, который ткнул Юргена палкой в глаз. «Лучшая картошка всегда доставалась учителю и священнику», – рассказал мне один местный житель, и это воспоминание бесило его и восемьдесят лет спустя. Но любую лишнюю еду часто все равно отдавали – попрошайкам; они стучались в дверь учительской квартиры почти так же часто, как и ученики.

К 1931 году без работы сидели больше четырех с половиной миллионов немцев, в том числе около сорока тысяч учителей. «Судьба этих десятков тысяч нависла, как лавина, над будто бы безмятежной долиной академического знания, – предупреждал в 1932 году Рейнхольд Шайрер, соучредитель и директор Немецкой студенческой ассоциации. – Масса этой лавины растет, и никто не знает, где выход»[158].

Именно бедность и классовая система, лежавшая в ее основе, по-настоящему возмущали Карла, рассказывала Эмма моей матери. У местных крестьян, возможно, хватало продовольствия, но многие из них не учились в школе и происходили из семей, где люди поколениями батрачили и относились к образованию с подозрением. Школьный день длился только до обеда, но домашние хлопоты, уход за детьми и церковные праздники все равно были в приоритете, не говоря уже об уборке урожая, когда детей держали дома неделями. Они называли это время Kartoffelferien – «картофельными каникулами».

Для большинства немцев образование заканчивалось в четырнадцать лет, когда они выпускались из Volksschule[159]. В средней школе учились только дети элиты или особо одаренные. Средний класс и умеренно амбициозные выходцы из других классов могли переходить в Realschule[160], за которой следовала какая-нибудь производственная практика, например по электротехнике или каменщицкому делу. И лишь очень немногие попадали в школы самого высокого уровня – гимназии, еще меньше – в университеты. Немецкое образование напоминало пирамиду с очень крутыми гранями; учителя Volksschule – такие, как Карл, – находились в самом низу.

Когда Гитлер пришел к власти в 1933 году, он принес с собой копившуюся всю жизнь обиду на классовую систему. Он хорошо учился в начальной школе, но потом отец отправил его в частную гимназию в Линце, где его оценки оказались настолько плохи, что его перевели в государственную школу в Штайре. Ее он так и не окончил. «Наши учителя были абсолютными тиранами, – вспоминал потом Гитлер. – У них не было ни малейшего сочувствия к молодежи; их единственная цель заключалась в том, чтобы забить нам мозги и превратить нас в таких же обезьян-эрудитов, как они сами. Если кто-то из учеников хоть чем-то отличался от других, его безжалостно гнобили». Неприязнь стала взаимной. «Нас, учившихся в Австрии при старом режиме, воспитывали в духе уважения к женщинам и старикам. Но по отношению к нашим преподавателям никакой жалости мы не испытывали, – вспоминал Гитлер. – Они стали нашими естественными врагами».

Гитлеру хватило злопамятности, чтобы затаить обиду, и ума, чтобы отплатить своим бывшим наставникам той же монетой, направить их оружие против них же. Однако мучившие его учителя не были его реальной целью: он хотел, чтобы его ученики больше походили на него самого. «В своей большой просветительской работе я начинаю с молодых, – объявил он в 1934‐м[161]. – Мы, старшие, уже отжили свое. Да, мы уже стары. Мы прогнили до мозга костей. У нас не осталось необузданных инстинктов. Мы несем бремя унизительного прошлого, и в нашей крови живет тоскливая память о рабской покорности. Но моя блистательная молодежь, есть ли на свете кто-то прекраснее вас? Взгляните на этих молодых мужчин и парней! Какой материал! С ними я могу строить новый мир».

10

Верующий

Есть фотография Карла, сделанная в Аульфингене: она не похожа ни