Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

на одну из тех, что я видел. На фото до и после он смотрит прямо в камеру, а волосы жесткой щеткой лежат на вытянутом костистом черепе. В его глазах на ранних снимках – студенческая робость, на более поздних – мрачный стоицизм ветерана войны. Но фотография из Аульфингена сделана в профиль, с левой, не задетой ранением стороны: упитанные щеки, волосы зачесаны на лбу, твидовый пиджак отутюжен и выглядит по-профессорски. Во рту у Карла трубка, а в руках он держит своего малыша, как бы «инспектируя» его. Улыбка выдает в нем довольного собой человека, уверенного: за этим удачным моментом последует множество других. Такой уверенности у Карла больше не будет никогда.

В то время такой настрой был характерен для многих в Германии, но только для тех, кто был правильным немцем: с правильными предками, правильными документами, правильными волосами, правильным цветом кожи и способностью не замечать тех, у кого ничего этого не было. В 1952 году американский репортер и эссеист Милтон Майер провел девять месяцев в городе Марбурге, в часе езды к северу от Франкфурта. Там он пытался понять, как обычные люди допустили такую катастрофу. Он выбрал десять горожан и взял у них подробные интервью. Когда он спрашивал их, каково это было – жить под властью нацистов до войны, ответ был почти всегда один и тот же: это были лучшие годы жизни. «У них была работа и были гарантии занятости, у детей – летние лагеря и гитлерюгенд, ограждавший их от дурного влияния улицы», – писал Майер в книге They Thought They Were Free («Они думали, что свободны»)[162]. «После тридцать третьего года у нас родились еще дети, – рассказал ему один краснодеревщик. – Появились перспективы. Пропасть между богатыми и бедными сократилась, это было видно повсюду»[163].

Одна из опрошенных Майером женщин выступала против нацистов и попала в тюрьму в 1943 году за то, что прятала евреев. Она вспомнила атмосферу, царившую пятью годами ранее на улицах Штутгарта во время фашистского праздника. «Энтузиазм, новые надежды на хорошую жизнь, вновь обретенная вера в будущее после стольких лет безысходности и разочарований даже меня едва не одурачили, – сказала она. – Чтобы вы понимали, что это за время было в Германии: я сидела как-то в кино с подругой-еврейкой и ее тринадцатилетней дочерью; на экране показывали нацистский парад; девочка схватила мать за руку и прошептала: „Мама, если бы я не была еврейкой, то, думаю, стала бы нацисткой!“»[164]

Майер вырос в американской семье с еврейскими и немецкими корнями. Когда он позже вспоминал эти интервью, то называл их одновременно жуткими и хорошо понятными. (В Германии он стал квакером и впоследствии вместе с активистом Байардом Растином популяризировал фразу «speak truth to power»[165])[166]. Ту нацистскую Германию, которую он уже знал как чужак из Америки, определяли ее враги и жертвы. Это была страна страха и подозрительности, ненависти, клеветы и уничтожающих предрассудков. Все это было правдой, писал он, – бесспорной. Но вообще-то «правд было две, и они не противоречили друг другу: одна правда заключалась в том, что нацисты были счастливы, вторая – те, кто выступал против нацистов, были несчастны… Один человек боится человека в форме, другой машет ему рукой и говорит „привет“: в каждой стране есть две разных страны»[167]. До приезда в Германию Майер считал, что Гитлер правил за счет насилия. «Теперь я немного лучше понимаю, как нацисты захватили Германию: они не напали на нее извне, не устроили заговор, они взяли власть под радостные вопли сограждан»[168]. В городе вроде Берлина, где бок о бок жили евреи и христиане, нацисты и коммунисты, трудно было отделить один мир от другого и жить одной правдой, не закрывая глаза на другую. А в каком-нибудь Аульфингене?

Воскресным утром – еще до того, как прозвонил церковный колокол, – я зашел к Рите и Йозефу Гилли и их соседке Эдельтраут Бургерт. Они предложили показать мне старое здание школы, где преподавал мой дед и где родилась моя мама. Теперь там жили они. Крепкое двухэтажное здание было построено в 1852 году и обошлось в 5004 гульдена. Несколько цветочных ящиков визуально смягчали строгий фасад. Гилли купили дом сорок лет назад и с тех пор старались сохранить и осовременить его. Они снесли стены и сделали открытую кухню, провели новые трубы, центральное отопление и поставили окна с двойным остеклением, установили три балкона с перилами из орехового дерева. Они обнажили массивные балки в гостиной и на чердаке – на дереве до сих пор сохранились засечки от топора – и застеклили часть лестничного пролета, чтобы было видно серо-зеленый мох, набитый в стены для изоляции. Половые доски были сделаны из перестойной немецкой ели шириной более 30 сантиметров; ноги многих поколений натерли их до состояния глянцевого каштана. За возможность взять такую древесину для резьбы, думаю, дорого заплатил бы какой-нибудь скрипичный мастер. «В старые времена здесь была потайная комната, – сказала Эдельтраут, – но нас туда так и не пустили». Йозеф усмехнулся. «Спрятали там золото».

Йозеф был невысокого роста, седобородый, с шишковатыми, умелыми руками – большую часть ремонта сделал самостоятельно. У Эдельтраут были голубовато-серые волосы и тонкие черты лица. Мы с ней познакомились на Пфаррбукфесте, когда Уве Фрёлин объявил, что в город приехал американский журналист в поисках людей, которые могли знать Карла Гённера. Она почти сразу подошла к барной стойке, где я стоял. Конечно, Эдельтраут знала мою родню. Они жили напротив школы, и Гённеры постоянно бывали у них в гостях. Ее мать очень дружила с моими дядями Гернотом и Зигмаром.

Хотя она этого не говорила, но я легко себе вообразил, что ее назвали в честь моей мамы. Эдельтраут и Йозеф ходили в школу в одно время – в 1950‐е (Рита была из другой деревни) – и помнили одно и то же: как младшие дети сидели на первых партах, а старшие – на задах, как они играли в пинг-понг на столах для пикников и пели хором «Winde wehn, Schiffe gehn»[169], как мама Эдельтраут высовывалась из окна в фартуке, обсыпанном мукой, и звала игравших в пятнашки детей идти домой – обед остывал.

На первом этаже школы находились две классные комнаты: одна для классов с первого по четвертый, вторая – с пятого по восьмой. Окна были расположены высоко, возможно, чтобы ученики не отвлекались от своих учебников на птиц. У одной из стен стояла керамическая печь, перед ней – стол учителя и доска; дальше шли ряды двухместных парт с приделанными к ним скамьями. Но еще лучше Эдельтраут и Йозеф помнили школьный дворовый сортир. «Там было arschkalt [170]зимой, потому что у него не было