Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

его из хора. После этого Карл попытался объединить свою группу с деревенским певческим клубом, который до этого основали несогласные с его работой, но безуспешно. Церковный хор терял участников, а Карл не мог признать, что происходило это из-за его политики. «Если я остаюсь руководителем, в мои обязанности не может входить разрешение старых разногласий, возникших до моего вступления в должность, – писал он мэру. – Но если смутьяны считают, что могут заниматься своими мелкими дрязгами за счет преподавательского состава, они обманывают сами себя».

Если католический приход не сможет обеспечить наличие в хоре двадцати – двадцати пяти певчих, заключил он, ему придется сложить свои полномочия. «С 1 января 1935 года я буду считать исполнение обязанностей органиста прекращенным. Хайль Гитлер!»

Сидя на полу в здании ратуши и держа на коленях письмо деда, я перечел несколько раз последние два слова, и в груди у меня возникло тоскливое чувство пустоты. К июлю 1933 года фраза «Хайль Гитлер» стала обязательной подписью для государственных служащих, но от ее вида в письме Карла все равно было не по себе. Я говорил себе, что буду нейтральным наблюдателем его жизни: в первую очередь журналистом и лишь во вторую – внуком. Однако отстраненность давалась легко, только пока он оставался загадкой. Чем больше я узнавал о нем, чем ярче представлял его мальчишкой в Шварцвальде, испуганным новобранцем на Западном фронте, сломленным и нищим учителем в послевоенной Германии, тем труднее было сохранять дистанцию.

Вокруг меня в тусклом свете на полу были сложены стопками истрепанные папки с документами, рассортированные по годам и темам. Несколько часов я копался в них, выискивая знакомую подпись Карла; вековая пыль слетала со страниц и оседала в моих легких. Это было увлекательное занятие, но окрашенное ужасом. Приходилось с головой погружаться в мелкие дрязги и обиды деревенской жизни, которые прерывал только очередной безжалостный приказ из Берлина или зловещее распоряжение регионального министра пропаганды. Такое вот напоминание о том, что вся эта малозначительная чепуха происходила на фоне мрачных и серьезных событий.

На самом дне шкафа, в ящике с надписью Polizei, я обнаружил несколько депеш, отправленных в Аульфинген партийными чиновниками из Карлсруэ – столицы региона. «Разумеется, государство не видит смысла в увеличении населения за счет неарийского элемента и откажется принимать его, дабы больше не допускать ошибок и халатности в расовой сфере», – писал министр внутренних дел 31 июля 1933 года. «Инакомыслящие, внеконфессионалы и разные атеисты: таких лиц следует в любом случае подозревать в поддержке марксизма или коммунизма сейчас или в прошлом. К этой же категории относятся либералы»[190]. Другая депеша, отправленная из Берлина 9 апреля 1934 года, была озаглавлена так: «Расовые исследования». В ней речь шла о детях солдат французских колониальных войск из Азии и Африки; войска эти были расквартированы в Германии после Первой мировой войны. Начиналось сообщение так: «В последнее время я получил множество записок с требованием принять меры в отношении угрозы, которую несет общение этих чужеродных бастардов с чистокровными немцами. Поэтому обращаюсь к полицейским властям с требованием совместно с отделами по делам молодежи составить список бастардов в каждой общине»[191].

Авторы сообщений постоянно писали про евреев – сначала скорее в издевательском ключе, затем все более навязчиво эта тема стала превалировать в заголовках писем. В Аульфингене еврейских семей в то время было очень мало, если они вообще были. (В онлайн-базе данных Американского музея Холокоста среди выживших и жертв значится только один житель деревни: Август Бергер; в 1938‐м его посадили в концлагерь Дахау за «антисоциальное поведение». Такой ярлык навешивали и на уголовников, и на пацифистов, и на лесбиянок, и на тех, кто родился рома.) Но километрах в тридцати к югу – в Рандегге и Гайлингене – имелись крупные еврейские общины. Год за годом местным властям предписывалось усиливать бдительность. В одном из писем 1933 года я нашел указание отказывать в гражданстве иммигрантам, состоящим в браке с евреями[192]. Через два года очередной циркуляр поручил местным чиновникам составить поименный список евреев с адресами. Еврейским семьям запретили брать на работу горничных-немок, кроме случаев, когда «мужчины-евреи в семье, в силу физической слабости, не представляют угрозы для немецкой арийской крови»[193].

К сентябрю 1937 года удавка была практически затянута. Чиновников на местах обязали сообщать о любых евреях, собравшихся эмигрировать. Приказ объясняли необходимостью противодействовать уклонению от уплаты налогов, выводу капиталов и другим действиям в ущерб финансам рейха. «К возможным основаниям для подозрений относятся: заявление о выдаче заграничного паспорта, ликвидация предприятия, оставление жилья, продажа земли, получение разрешений на выезд и так далее»[194]. В марте следующего года в деревне получили копию конфиденциального письма из Берлина, адресованного региональным полицейским управлениям и управлению СС. В нем говорилось, что при заключении лиц под стражу руководителям отрядов СС «Мертвая голова»[195] и начальникам концентрационных лагерей предписывалось направлять женам и родственникам каждого арестованного стандартное уведомление. Так власти подтверждали, что о семье – «особенно о детях» – заботятся должным образом[196].

В письмах, хранящихся в архиве, Карл ни о чем таком не упоминал. Рассказывал ли ему мэр о расовых приказах, держал ли их в секрете или считал их неважными для такой маленькой деревни, как Аульфинген, сказать трудно. Архив содержал огромный объем переписки между чиновниками – с пометками поверх писем или ответами, второпях напечатанными на обороте, но в них речь шла в основном о банальных деревенских делах – дорогах, водопроводе, вспышках гриппа. Единственной сферой, куда вторгалась политика, были обсуждения внеклассных занятий для детей. Будучи директором школы и членом партии, Карл отвечал за местный гитлерюгенд. «Зимой ребята знакомятся с принципами национал-социализма на еженедельных занятиях дома по вечерам, – объяснял он в письме мэру[197]. – Летом физкультура и военная подготовка позволяют поддерживать необходимую физическую форму». Как и хор, гитлерюгенд разделил город: на занятия приходила только половина подростков, а создание нового футбольного клуба грозило свести всю затею на нет. «По моим наблюдениям, – сетовал Карл, – мальчики, играющие в футбол, – это как раз те, кому родители запретили вступать в гитлерюгенд, а у них самих не хватает смелости пойти туда, где им место».

Карл оставался все тем же политическим животным. Но нацистские программы все больше отдалялись от его принципов, а иногда и полностью противоречили им. Вместо благотворительных организаций вроде «Зимней помощи», которые привели его в партию, теперь приходилось иметь дело с расовыми приказами и производством боеприпасов. И никакие учебные занятия зимними вечерами не помогали принять эти перемены. Вскоре Карлу предстояло «воевать» на два фронта, оказавшись столь же отчужденным от партии, как в свое время от религии.

Как-то октябрьским утром 1934 года Карл сел в своем школьном кабинете на втором этаже писать письмо,