Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

Пока французы разбирали понтонные мосты, чтобы предотвратить форсирование реки, мама висла на деревянных ручках винного пресса в каретном сарае и крутилась, пока пресс медленно поворачивался. Когда грузовики и фабрики реквизировали для военных нужд, а вермахт патрулировал швейцарскую границу, они с Карлом-Фридером прыгали с подвешенных к липе качелей и рыли туннели и укрепления в полях за фруктовым садом. Весной и летом 1938‐го виноградники цвели полным цветом вплоть до Фельдберга, и воздух был наполнен ленивым жужжанием отцовских пчел. «Мы чувствовали себя под защитой этих стен», – сказал Карл-Фридер.

Чуть больше чем через год Германия уже вела войну. После ее начала мама нечасто виделась со своим отцом. Воскресными вечерами он мог иногда сыграть какой-нибудь церковный гимн на фисгармонии, стоявшей в гостиной, или они с Эммой – ее мамой – играли вместе на скрипках – «Bist du bei mir», «So nimm denn meine Hände»[215]. Однако чаще всего он просто сидел за рабочим столом в кабинете – проверял школьные тетради или работал с партийными документами. После того как в сентябре 1939‐го Гитлер вторгся в Польшу, Карла вызвали на два месяца в район Боденского озера на военные сборы. Карлу уже исполнилось сорок, у него отсутствовал глаз, а дома сидели четверо по лавкам – Винфрид родился годом раньше, – так что для армии он не сильно подходил. Но смысл происходящего был предельно понятен: его могли мобилизовать в любой момент.

Мама рассказывала о том времени, вспоминая едва-едва предотвращенные катастрофы, как будто предчувствовала, что будет дальше: как они с Карлом-Фридером укрылись в собачьей будке во время бури, как она спряталась под столом в гостиной, спасаясь от Зигмара, и часть гипсового потолка рухнула прямо на стол, когда он хлопнул дверью. Когда фюрер выступал с речами, семья собиралась вокруг большого напольного радиоприемника в гостиной у Карла-Фридера – вместе с соседями, детьми и женщиной, которая держала театр марионеток. В те дни с фронта приходили только хорошие новости, но Эмма понимала, что долго так продолжаться не может. Как-то раз, когда она думала, что дочь уже спит, она набросилась на Карла с упреками; в ее голосе слышались горечь и страх. «Кровь и честь! Тысячелетний рейх!» Разве не эти же напыщенные лозунги они слышали перед Первой мировой? Что дала им партия, членом которой был Карл, после всех ее грандиозных обещаний? Еще одну войну.

Дважды за следующий год Вайль эвакуировали, опасаясь атак французов. В первый раз Карл был на сборах, и о семье позаботились какие-то крестьяне. Они пустили их к себе пожить на четыре месяца и даже нашли на чердаке кроватку для Винфрида. (Главу семьи впоследствии убьет гестапо, когда кто-то подслушает его слова о том, что немцы проиграют войну.) Когда в декабре 1939‐го эвакуация закончилась – французских атак так и не последовало, – беда пришла откуда не ждали. Прямо перед Рождеством поезд с горожанами, возвращавшимися в Вайль, ночью в сильном тумане столкнулся с другим составом. Девяносто девять человек погибли, сорок семь получили тяжелые травмы: первые жертвы войны в городе.

Второй раз эвакуация началась весной следующего года, когда германская армия, обойдя линию Мажино, вторглась во Францию. На этот раз французы все-таки атаковали Вайль, выпустив 26 мая шквал снарядов через Рейн по фабрикам и железнодорожным объектам. Но мама с семьей уже давно бежали в Шварцвальд, и город опустел. К сентябрю немцы одержали победу в битве за Францию. Они захватили Эльзас, и Карл присоединился к захватчикам. Вайль и его окрестности снова стали «самим воплощением мирной жизни», как позже выразился один местный историк[216]. «Der Krieg tobte weitab»: «Война бушевала где-то далеко».

За рекой, в Эльзасе, жил мальчик по имени Жорж Бауман. Когда он узнал о приближении нацистов, ему только исполнилось девять лет. Его семья жила в городке Бартенхайм – в двенадцати километрах от мамы, если по прямой. (Он не был родственником того Жоржа Баумана, которого позже убьют в Бартенхайме: эльзасцы, кажется, из поколения в поколение передают небольшой набор одинаковых сочетаний имен и фамилий, как лакомства из шоколадного пробника.) Если Вайль был небольшим городком, в котором ты чувствовал себя как в деревне, то Бартенхайм – скорее деревней, где, впрочем, уже ощущалась атмосфера пригорода. Немощеную главную улицу сменила сквозная автодорога, а вместо лоскутного одеяла земельных наделов, где со Средних веков выращивали полбу и марену (из ее корня делали красный краситель), теперь колосились ровными рядами овес и рожь. Местные, впрочем, по-прежнему называли себя кубюрами и росбюрами – то есть на эльзасском диалекте немецкого языка «бычниками» и «лошадниками», хотя только примерно половина из них занималась сельским хозяйством постоянно. Остальные работали в местных магазинах, на текстильных фабриках и химических заводах в Сен-Луи и Мюлузе – «городе ста труб».

«Мир сильно изменился», – произнесла жена Жоржа, Мари-Роз, когда я был у них в гостях. Жорж кивнул. «Was damals zu viel war ist jetzt zu wenig»: «Чего раньше было много, теперь осталось мало». Как и многие старожилы Бартенхайма, Жорж и Мари-Роз предпочитали говорить по-немецки. Ему было восемьдесят пять, ей восемьдесят три, хотя выглядели они так, что проживут и до ста пятидесяти. Краснощекий и округлый, как желудь, Жорж покачивался на краешке кресла, пока рассказывал, и хватал меня за руку, когда острил. Мари-Роз – невысокая, крепко сбитая и более разговорчивая – несколько десятков лет держала продуктовый киоск в Мюлузе. Когда я задавал вопрос, она на мгновение бросала на меня пристально-свирепый взгляд, словно возмущаясь моей наглостью. Она хмурила глаза и морщила лоб, пытаясь что-то вспомнить, потом смеялась и рассказывала новую историю.

Теперь, по прошествии времени, их жизнь до войны могла показаться идиллической сказкой из школьного учебника. «Мы всегда были рады тому, что было, – сказала Мари-Роз. – Держали кроликов, кур, свиней, выращивали цветы, росла смородина и мирабель, слива, вишня, выращивали лук-порей, картошку и брюссельскую капусту. А перед домом был ручей, в котором мы мыли овощи. Моя мама говорила: „Посадишь луковую грядку – все, что вырастет, твое“. Так что я начала с малых лет». У семьи Жоржа было две лошади, восемь коров и двадцать гектаров земли. Каждое утро он просыпался от крика дяди, доносившегося со двора, – «Hop! Isch Zeit!» [217]– и потом весь день доил коров и косил сено. Школа в основном оставалась на втором плане, по крайней мере до немецкого вторжения.

Началось оно с ложной тревоги. Когда немцы 1 сентября 1939 года вторглись в Польшу, французы решили, что следующие на очереди они. За неделю они эвакуировали 417 населенных пунктов вдоль немецкой границы в Эльзасе и Лотарингии. Эвакуированным разрешили взять с собой по тридцать кило багажа, в том числе одно одеяло, запас еды на четыре дня,