Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

Страх перед немцами Унгерер отчасти перенял от другого великого иллюстратора из Эльзаса – Жан-Жака Вальца, более известного как Анси. Вальц родился в 1873 году в семье ярых франкофилов всего через два года после того, как Эльзас в результате Франко-прусской войны аннексировала Германия. Он сделал своим фирменным профессиональным приемом ностальгию и сентиментальность, хотя всю жизнь с горечью вспоминал о годах учебы в немецкой школе. За это Вальц «отомстил» детской книжкой.

Вышла она в 1912 году, когда Эльзасом еще владела Германия, и называлась «История Эльзаса в рассказах для детей». Прежде всего, у Вальца получилось великолепное произведение искусства. Художник вложил весь свой талант в изысканные пастельных тонов картинки из деревенской жизни – «уютные» и тщательно проработанные, как вышитые подушки. В книге читатель совершает хронологическое путешествие по Эльзасу – от первых обитателей пещер до прусской оккупации – и в итоге этого путешествия понимает, что благородному французскому региону постоянно вредили варвары с того берега Рейна.

«Если бы вы пообщались с эльзасскими крестьянами, – начинает автор, – вы бы заметили, что все они – каждый из них – испытывают в глубине души инстинктивную, глубокую неприязнь к жителям Бадена и всем остальным, кто приходит с другого берега Рейна[245]. Эта неприязнь настолько глубока, что даже зверства последней войны не могут ее объяснить. Чтобы понять это чувство, нужно знать, что оно передавалось от отца к сыну, из поколения в поколение еще с долетописной эпохи».

Читать Вальца – все равно что слушать, как семейная ссора перерастает в трагедию. Привычные колкости становятся едкими и безжалостными, а пограничный спор превращается в кровавую междоусобицу. О немцах и французах он писал как о разных биологических видах – довел стереотипы эпохи Цезаря до гротеска. (То же часто было верно и в немецких текстах. Как писал Гете в «Фаусте», «французы не компания для немцев, но можно пить французское вино»[246].) В былые времена французы были «высокие, подтянутые и очень смелые», утверждал Вальц. «Их жены были красивы, любили яркую одежду и красивые украшения». Немцы же «были дикарями. Они покрывали себя шкурами животных с воткнутыми в них перьями. Когда они собирались вместе, можно было подумать, что перед вами медведи или стая волков». Все печальное, ужасное и злое, что попадало в Эльзас, если верить Вальцу, «всегда приходило из-за Рейна».

Когда вторжение наконец произошло, немецкие солдаты оказались для юного Томи Унгерера едва ли не разочарованием. Перво-наперво они загнали на фабричный двор запряженную лошадью полевую кухню и устроили обед. Один солдат предложил Томи попробовать суп. «Не было никаких орд гуннов, которые я себе так ярко представлял, – писал Унгерер[247]. – Мало того, они казались приятными, даже сердечными». Но даже для такого мальчишки, как он, ослепленного блеском орудий и красотой униформ, оккупация быстро явила себя во всей своей мрачной реальности. Вскоре после подписания соглашения о прекращении огня, в витринах магазинов и на фонарных столбах по всему Эльзасу появились плакаты. Изображена на них была метла, сметающая груду французских книг, кричащего петуха и миниатюрную Эйфелеву башню. «Hinaus mit dem welschen Plunder», гласил лозунг: «Долой галльский мусор»[248].

Германизация Эльзаса пошла mit Stumpf und Stiel, как любил говорить Гитлер: «от корня и до кроны»[249]. Через два месяца после перемирия гауляйтер Вагнер подписал распоряжение «О восстановлении в правах родного языка». Французский в Эльзасе объявлялся вне закона. Скажешь bonjour на улице – получишь штраф, произнесешь что-то более длинное – уедешь на год в лагерь перевоспитания[250]. Даже за немецкие слова, заимствованные из французского – friseur, restaurant[251], – школьников теперь ругали[252]. Новый режим так стремился выкорчевать «галльские излишества» в [местной] культуре, что эльзасцам пришлось даже менять собственные имена. Только в Мюлузе три тысячи человек получили новые свидетельства о рождении. Последние страницы послевоенных отчетов были испещрены бесконечными столбцами французских названий улиц и фамилий и их немецких «двойников»:

[253][254]

Унгерер потом вспоминал: «Заработали все шестеренки хорошо отлаженной фашистской машины. За счет германской обстоятельности идеально работающая мясорубка перемалывала жизнь вплоть до последних мелочей»[255]. В Кольмаре, где Унгерер ходил в школу, детям разрешали говорить во время занятий только на литературном немецком, а мэр запретил госслужащим общаться на диалекте. Но Унгерер все равно говорил на эльзасском, хотя бы за то, как в нем творчески подходили к обозначению опьянения (186 слов, по подсчетам одного знакомого). Как и многие поколения эльзасцев до него, Унгерер мастерски овладел техникой переключения языковых кодов: «Немецкий в школе, французский дома, эльзасский с друзьями. Ради выживания в этой гигантской паутине в сфере морали возникли новые принципы: обман, двойные стандарты, хитрости, фальсификации и ложь врагу стали считаться добродетелями».

Опасная была игра, даже для ребенка. Как-то летом, после каникул, проведенных на ферме у друзей семьи в местечке Регисхайм[256], он в знак благодарности отправил им открытку, где с удовольствием упомянул свинью, которую те в шутку назвали «в честь» создателя гестапо. «С нетерпением жду возможности приехать к вам снова, когда зарежете Германа Геринга, – написал он, – и полакомиться ветчиной из фельдмаршала». Только потом он сообразил, что прошел по лезвию ножа. Если бы открытку перехватили немецкие цензоры, его семью и тех друзей депортировали бы.

Евреев к тому моменту в регионе уже не осталось. До войны в Эльзасе и Лотарингии жили примерно двадцать тысяч евреев; предки многих из них сбежали сюда от российских и польских погромов. В отличие от более ассимилированных евреев из Парижа, Страсбурга или Мюлуза, жители небольших эльзасских городков составляли очень сплоченные общины, соблюдавшие традиции и говорившие на идиш с небольшой примесью эльзасского диалекта. Unseri Jüdde называли их другие эльзасцы, то есть «наши евреи». Однако близкое взаимодействие не спасло их от дискриминации. Когда в 1894 году по сфабрикованному обвинению в измене за передачу военных секретов немцам судили офицера французской армии Альфреда Дрейфуса, он вызывал подозрение уже тем, что был евреем из Эльзаса. К 1938 году вандализм, кражи и поджоги на антисемитской почве стали в Эльзасе обычным делом[257].

В сентябре 1939‐го – в начале Второй мировой войны – французы эвакуировали четырнадцать тысяч эльзасских евреев в западные и центральные районы страны. Через девять месяцев, с началом немецкого вторжения, еще пять тысяч евреев сбежали на юг Франции. Примерно тысяче тех, кто остался, дали сутки на сборы. Им разрешили взять с собой еду на пять дней и не более 2000 франков; золото, ювелирные украшения и обручальные кольца велели оставить. Потом их погрузили в автобусы и депортировали вглубь Франции. Некоторые после