Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

мне один местный политик. – Ты думаешь, что услышал какую-то новость первым, потом приходишь на работу и понимаешь, что коллеги всё уже знают от нее». Не успеваю я расправиться с десертом, как Моника возвращается к кухонному столу и, листая телефонный справочник, уже обзванивает всех подряд – учеников, друзей и врагов моего деда.

Так мне стала постепенно открываться история этого маленького, на редкость консервативного городка, надежно скрытая, будто под скорлупой грецкого ореха. В Бартенхайме, как оказалось, полно таких людей, как Жорж Чилль, которые помнят дни войны лучше, чем прошлую неделю. Всем им уже за восемьдесят, они с подозрением относятся к чужакам или не настроены с ними общаться. Но для Моники и ради памяти о бывшем директоре школы, в которую они ходили, сделают исключение.

«Карл Гённер! Da war ein Schulmeister!» – воскликнул Жорж Бауман, когда я спросил его про своего деда. «Это был учитель так учитель!» Я снова сидел у Бауманов в гостиной на зеленом диване, зажатый между Жоржем и его женой Мари-Роз. «Когда в тот первый день он вошел утром в своей форме в класс, мы подумали: „О нет, только не это“, – сказал Жорж. Он наклонился ко мне и погрозил указательным пальцем: – Он был строгий учитель!»

«Но хороший!» – добавила Мари-Роз. «Ja, da war ein guter Schulmeister, – согласился Жорж, кивнув. – Весь городок к нему относился с уважением. Он добивался, чтобы все всё делали так, как он говорил». – «По-другому поступать никто и не смел!»

Когда я только начал свои изыскания, я и не рассчитывал, что мне удастся познакомиться с кем-то из бывших учеников деда. Хотя моя мама и ее братья были еще живы, мысль о том, что другие представители их поколения, еще и чуть постарше, могут помнить моего деда, казалась нереальной. Тем не менее, куда бы меня за эти годы ни заносило во время перемещений из Германии во Францию и обратно, я постоянно сталкивался с его бывшими учениками, будто они меня ждали. Однажды вечером в Аульфингене я общался с группой пожилых женщин, которые называли себя Der Alters Klub – «Стариковским клубом». Они росли вместе там же и помнили моего деда со времен начальной школы. «Когда герр Гённер уехал, все дети рыдали», – рассказала мне Эдельтраут Бургерт. Конечно, это было еще в те времена, когда пастор Билер, чтобы следить за студентами во время мессы, поднимал над головой зеркало или таскал их за ухо по классу. Другие учителя «выписывали» ученикам подзатыльники и оплеухи в полном соответствии с изречением кого-то из древних греков «Кто не бит, тот не воспитан», ну, или ставили хорошие оценки тем, кто носил им свежие яйца. Так что даже немного доброты могло оказаться очень кстати. «Ordnung hat er g’ha, – сказала мне похожая на какую-то птицу восьмидесятидевятилетняя Матильда Амма, когда я спросил ее о Карле. – Aber böse war er nit»: «Он следил за порядком, но злым не был».

Но то было до войны. К 1939 году две трети немецких учителей прошли месячные тренировочные сборы в лагерях, которые проводил Национал-социалистический союз учителей. К 1941‐му в качестве дисциплинарной меры официально одобрили пощечины – правда, при условии, что ученики уже в том возрасте, когда не пострадают зрение и слух. В большинстве классов на стене висела или стояла на мольберте карта Европы. Подходя к ней с деревянной указкой, учитель обводил ее границы и постукивал по цветным участкам, давая краткий отчет о новостях с фронта: потопленные корабли, сбитые самолеты, захваченные территории. После этого ученики передавали друг другу стопку немецких газет – подцензурных, само собой, – и вырезали самое «интересное», складывая вырезки в свои папки[272]. Новости появлялись каждый день, но почему-то совсем не менялись. Армия фюрера все время наступала, стойко перенося неудачи. Победа была неизбежна.

В выходные в некоторых районах проходили полувоенные сборы гитлерюгенда: подростки ползали по мерзлой грязи в клубах слезоточивого газа или учились стрелять из базуки по стогам сена[273]. «Цель образования – создать политического солдата, – заявлял Гитлер[274]. – Единственная разница между ним и солдатом действующей армии состоит в степени специальной подготовки».

Самым чистым воплощением этой философии стали государственные школы-интернаты для нацистской элиты. В школах имени Адольфа Гитлера подростков двенадцати – восемнадцати лет обучали в том числе и славянским языкам, чтобы им было проще помыкать будущими подданными Рейха на «восточных территориях». В школах-интернатах НАПОЛАС[275], которыми руководили эсэсовцы, учеников заставляли работать на фермах и фабриках, чтобы так укрепить связь с «народом», затем подвергали тяжелым физическим испытаниям, например заставляли драться с эльзасскими собаками. Самыми экстремальными были четырехлетние школы-пансионы в так называемых Национал-социалистических «орденских замках»[276]. Туда попадали ультраэлитные выпускники школ имени Адольфа Гитлера. Пансионы эти располагались в глухих, отдаленных местах – в «замках»[277] и казармах с суровыми условиями. В «замке» Фогельзанг в Вестфалии нацисты планировали обустроить самый большой в мире гимнастический зал с оборудованием, убиравшимся в пол, бассейном и девятиметровым трамплином. Этот план, впрочем, им воплотить не удалось. На учениях здесь стреляли боевыми и учились рыть окопы перед наступающими танками. То и дело кто-нибудь из учеников погибал.

К тому времени Карл наверняка уже понимал, что его партией правит безумие, что дикая риторика Гитлера вышла за рамки политического театра и что фюрер каждое слово произносит абсолютно серьезно. Однако это безумие затрагивало жизнь Карла лишь по касательной. Он лишился работы из-за партийных политических игр, но его просто перевели на другую должность. Он видел зверства нацистов, но никогда не участвовал в них. Он слышал мрачные слухи о лагерях и депортациях, но его работа и домашняя жизнь продолжались как прежде.

Все это изменилось, когда он поехал на тот берег Рейна. С момента, когда он пришел во Францию с оружием в руках и чуть не погиб, прошло двадцать лет. Тогда он был рядовым пехотинцем, стрелявшим в тех, кто стрелял по нему. Теперь он служил директором школы и отвечал почти за двести учеников. Каждое утро Карл надевал мундир, поправлял имперского орла на фуражке и шел через площадь в школу, чтобы выдать детям очередную военную сводку. В этом заключалась его работа – лепить из них граждан нового Рейха.

До его приезда в Бартенхайм процесс этот шел уже полным ходом[278]. Начался он с сожжения книг. Детям выдали повозки, и они ходили с ними по домам – собирали французские книги. В некоторых городках библиотеки лишились практически всех книг, как, например, в Люттербахе, где исчезло около полутора тысяч томов; их место должна была занять немецкая литература и пропаганда. В других местах местные