Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

президентом-учредителем местного исторического общества. Стройный, любезный, с редеющими седыми волосами и прямоугольными очками без оправы, он по меркам Бартенхайма был почти аристократом. Французский его был точен, манеры хладнокровны, а взгляд на историю – основан на идее о склонности людей ошибаться. Он любил разбираться в нюансах, как настоящий дипломат. «Не нужно верить людским воспоминаниям пятидесятилетней давности, – сказал он. – Если в них есть эмоции, значит, они необъективны. Надо находить баланс между точками зрения».

Семья Арнольд – давние франкофилы. Их история в Бартенхайме началась в 1705 году: тогда они имели финансовые связи с династией Габсбургов. Отец Габриэля служил мэром Бартенхайма в начале 1930‐х. Он и один из его братьев воевали на стороне французов в 1939‐м, а другого брата немцы мобилизовали и отправили воевать в Россию. Однако, как и во многих других эльзасских семьях, это была лишь часть истории. Мать Габриэля – из семьи Гриненбергеров, той самой, в гостях у которой я обедал на старой мельнице, и его дед по материнской линии служил на прусском флоте. Если Габриэль и казался необычайно утонченным, то не столько из-за происхождения, сколько по собственной воле. Он вырос на ферме с пятью сестрами и братьями, и руки его своей огрубелостью напоминали французский, на котором он изъяснялся. Лишь впоследствии, учась в школе-интернате и école normale[303] в Страсбурге, он отшлифовал свою речь и манеры.

«Я родился в 1952‐м, – рассказал он. – Когда мы обсуждали семейную историю, то говорили в основном о том, о чем говорить было нельзя. А нельзя было очень многое. При немцах нужно было держать язык за зубами и не высказываться против них, потому что в противном случае тебя могли депортировать». Потом, когда Эльзас снова вошел в состав Франции, он постепенно утратил другую часть своей идентичности. «Если эльзасцы и винят в чем-то французов, так именно в этом. И в 1918‐м, и в 1944‐м они вернули себе Эльзас и обставили это так, будто до них тут ничего не было. Как будто он никогда не был немецким. Эльзасцев устраивало, что они снова становились французами, но они не хотели забывать все, что здесь происходило раньше».

Он пальцем пригласил меня выйти из кабинета и пройти с ним по коридору к лестнице, ведущей в архив. Здание мэрии, по его словам, 1881 года постройки. Недавний ремонт – установили лифт, сделали круговую лестницу и новые элегантные офисы – свидетельство процветания города. К концу войны в Бартенхайме осталось меньше тысячи восьмисот жителей. На момент моего общения с мсье Арнольдом население больше чем удвоилось и продолжало расти. За это время значительную часть истории Эльзаса затуманили забвение и сознательные искажения. «Приходят новые поколения, и молодежь уже не знает ничего про войну», – сказал мсье Арнольд.

Он оглядел подвал, стены которого были сложены из побеленных шлакоблоков. С одной стороны на четырех металлических полках стояли большие картонные коробки. По словам Габриэля, архивариус каждый год тратит пару дней на сортировку документов по датам. «Раньше все это хранилось на чердаке. Теперь вот здесь – с климат-контролем». Он покачал головой. «Здесь не так уж много всего, честно говоря». Коробки были до краев набиты хрупкими пожелтевшими документами – казалось бы, настоящий клад. Однако большинство бумаг были просто бюрократическими: списки сирот и беженцев, эльзасцев, призванных в вермахт, раненых ветеранов, обращавшихся за компенсацией по инвалидности. Еще тут хранились целые стопки продовольственных карточек, как будто они все еще могли накормить голодных, но, кроме них, со времен войны мало что осталось. Даты на коробках заканчивались сороковым годом и возобновлялись уже сорок пятым.

«Занятно, не так ли? – спросил Габриэль. – Как будто времени между этими годами и не было. После 1938 года здесь только всякое административное; ничего, что касалось конкретных людей, не сохранилось. Изъяли или отправили в региональный архив? Мы не знаем. Но если хотите мое мнение, много чего было уничтожено». Я спросил его о послевоенных судах над коллаборационистами – еще одном зияющем пробеле в архиве, – но он только покачал головой. «Я слишком молод, чтобы что-то знать и об этом говорить. Либо их здесь не проводили, либо люди боялись о них рассказывать. Мы тут не обсуждаем épuration»[304].

Бартенхайм всегда был расколот. Война только усилила этот раскол. По словам Габриэля, «все было очень просто». Было две группы – красные и черные, как в одноименном романе Стендаля. Черных так называли по цвету сутан священников, красных – по алым элементам солдатской формы.

«Черные занимали сторону церкви, красные были более светские, и мы называли их социалистами, хотя они, конечно, не имели к социализму никакого отношения, ну, и друг друга черные с красными недолюбливали». По словам Габриэля, они походили скорее на враждующие кланы, боровшиеся за территорию, чем на политические партии. Но тем более непримиримыми из-за этого становились разногласия между ними.

Черные безраздельно властвовали в Бартенхайме много лет. И мэр, и настоятель приходского храма были из черных, поэтому они полностью контролировали культурную и политическую жизнь городка. Красные вечно терпели неудачи. Черные заседали в церкви, красным приходилось довольствоваться местным спортивным залом. Потом, в 1933‐м, он сгорел. Пожар произошел, видимо, из-за неправильно подключенного провода или непотушенной сигареты. Тем не менее красные обвинили в нем черных.

В следующем году сгорела церковь – на этот раз, видимо, из-за перегревшегося электромотора в оргáне. Но черные, конечно, обвинили в пожаре красных. Среди тех, кто подозревал поджог, был и настоятель, рассказал мне один местный житель, но он попытался обернуть пожар в свою пользу. Церковь стояла на вершине холма к западу от города, и после пожара священник и некоторые прихожане захотели перенести ее в центр, поближе к своим домам. В прежние времена, когда священник обладал в Бартенхайме всей полнотой власти, сделать это было бы легко. Но теперь мнения жителей разделились. Красные добились городского референдума, и предложение настоятеля поддержки на нем не нашло. Церковь решили восстанавливать на прежнем месте – на холме.

Через два года – в 1936‐м – в Бартенхайме избрали первого «красного» мэра – Рене Кильвассера, председателя гимнастического общества. Городской совет теперь состоял из сторонников Кильвассера с одной стороны и приспешников настоятеля с другой. «Почитаешь протоколы заседаний горсовета тех лет – там дико ожесточенные споры, – сказал Габриэль. – Сплошная непримиримая вражда».

А потом в город пришла война.

Кильвассер не выглядел человеком, способным возглавить сопротивление. Он родился в 1895 году без правого уха и правого глаза и к тому же был от рождения маленького роста. Одноклассники называли его «одноухим коротышкой»[305]. Однако он прекрасно учился, и ему хватало смекалки, чтобы постоять за себя на школьном дворе. Окончив школу,