Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

Старший брат Жерара Марсель считал Карла и Кильвассера непримиримыми врагами, игравшими в кошки-мышки[319]. По его словам, Карл напоминал зубоскалящих, но недалеких немецких военачальников из американских военных фильмов, которых все обманывали на каждом шагу. Но Жерару их отношения казались более сложными. «Ваш дед был национал-социалистом, а мой отец – полной противоположностью в этом смысле. Думаю, вдали от посторонних ушей они напряженно спорили, – говорил он. – Мой отец в определенной степени восхищался немецким порядком – c’est clair, c’est net[320], – но с нацистской идеологией не соглашался категорически. И ваш дед сто раз мог сдать моего отца, но он этого не сделал»[321].

Это было рискованное па-де-де: каждый из них был в нем одновременно и ведущим, и ведомым, принимал ложь другого и одновременно давал понять, что знает, что второй врет. Когда местная молодежь забросала камнями портрет Гитлера в спортзале, сбив его со стены так, что он разбился вдребезги, Кильвассер сказал Карлу, что портрет упал случайно[322]. Когда Карл сказал Кильвассеру, что слышал, как кто-то из местных напился и распевал на улице «Марсельезу», Кильвассер спросил его, знает ли он вообще слова этой песни. Жерар рассказал мне, что однажды Карл попросил Кильвассера перенести бюст Гитлера на вокзал, где будет проходить партсобрание. Кильвассер подчинился, но привез его на телеге, в которой обычно возили навоз. Ни в том, ни в другом случае Карл о произошедшем никому не сообщал. «Они очень хорошо понимали друг друга», – сказал Жерар.

Однако долго так продолжаться не могло. Даже самым умным сложно бесконечно играть на два фронта во время войны. Такая двойная игра не могла не рухнуть под грузом собственных противоречий. «Во время оккупации те, кто работал в администрации, рисковали больше всех, – скажет позже Кильвассер, выступая в Бартенхайме по случаю своего восьмидесятилетия. – Управлять коллективом людей в условиях враждебного режима, лавировать между двумя противоположными течениями, создавать видимость соблюдения правил и одновременно действовать вопреки им, чтобы защитить местных жителей, – все это требовало пассивного сопротивления, оказывать которое со временем становилось все труднее»[323].

Как все происходило, мне стало ясно только в Кольмаре – в архиве департамента Верхний Рейн. В тот день со мной туда поехала и моя дочь Руби. Тем летом мы всей семьей приехали в Берлин, а потом уже только с ней поехали в Эльзас: она помогла мне с моими изысканиями. Мы организовали небольшую «сборочную линию» на нашем столе в архиве: я доставал папки с документами по немецкой оккупации, она стояла рядом и сканировала их с помощью телефона. Руби пошла по стопам бабушки – захотела стать историком: тогда она только что закончила второй курс колледжа. Она обожала перебирать старые письма, продовольственные карточки и выцветшие черно-белые фотографии, но для нее они не имели той страшной силы, которую имели для меня. Руби проводила каникулы в кругу родственников, болтавших на алеманнском диалекте. Вместе со мной она лазала по окопам в Шампани, читала рассказы о зверствах нацистов и слушала воспоминания бабушки и деда о войне. Но все эти события происходили слишком давно, и личной причастности к ним она не чувствовала. Это было наследство Германии, не ее.

У Руби своя история, с которой ей предстоит разбираться как белой американке, чье взросление пришлось на время движения Black Lives Matter. Однако я все равно завидовал ее отстраненности от прошлого нашей семьи. Благодаря этому я кое-что понял и о Кильвассере. Как большинство эльзасцев, он был вынужден относиться к национальности, гражданству как к чему-то условному: сегодня немец, завтра француз. Он просто пошел с этой мыслью гораздо дальше. Жителям Бартенхайма вообще легко давалась смена идентичности, но Кильвассер стал в этом деле настоящим мастером.

Когда мы с Руби собрались уходить и отнесли последнюю коробку с папками на ресепшен, молодая архивистка удивленно подняла глаза. «Уже уходите? – спросила она. – Но вас тут еще одна коробка ждет!» Я уставился на нее пустым взглядом: никаких коробок я больше не заказывал. «Да, мсье Дрейер прислал утром, – сказала она. – Вот».

Счастливый случай – великий вдохновитель архивной работы, луч света после долгих часов кропотливого труда. Постфактум он может показаться неизбежным – поворотный момент в конце истории. Но чаще всего он так и не наступает. За несколько лет, что я потратил на изучение биографии Карла, мне повезло лишь однажды, когда я нашел архив в шкафах Аульфингена. Теперь вот везение настигло меня во второй раз. На первый взгляд, в папках было всё то же самое: налоговые отчеты, документы о ремонте дорог и компенсациях за причиненный войной ущерб, в основном за период с 1950 по 1962 год. Но на самом дне коробки я обнаружил папку, которую, похоже, положили сюда по ошибке: в ней лежала толстая пачка корреспонденции, похоже, военного времени. При ближайшем рассмотрении это оказалась подборка писем, которыми мэрия Бартенхайма обменивалась с нацистским начальством в Мюлузе, а также переписка между Кильвассером и французской военной администрацией[324]. Еще были списки членов городского совета времен войны и тех, кто был исключен из совета после нее, описания нацистских мероприятий, которые организовывал Кильвассер, и жалобы, поданные на него как нацистами, так и местными жителями. Я начал раскладывать бумаги на столе, а Руби их сканировала: так военные годы в Бартенхайме постепенно обретали четкие очертания. Выглядело это так, будто в кабинете Кильвассера кто-то установил скрытую камеру.

Его первоначальная стратегия была довольно проста. В своих отчетах перед нацистскими властями за 1940 и 1941 годы Кильвассер играл роль убежденного коллаборациониста. Свои письма он подписывал Ortspropagandaleiter, то есть руководитель городского отдела пропаганды, и изо всех старался, чтобы Бартенхайм воспринимали как образцовый нацистский городок. В одном из писем Кильвассер рассказывал о церемонии, «прославляющей непобедимую мощь современной национал-социалистической Германии», в другом запрашивал «большое число флагов со свастикой разных размеров для предстоящего мероприятия и несколько фотографий фюрера» для городского партийного комитета. Еще он сообщал, что жителям Бартенхайма было велено порезать французские флаги на кухонные тряпки, и сетовал, что на собрание гитлерюгенда явились только три мальчика, а десятки других стояли в стороне и смеялись. «Если не принять более строгих мер, наши некогда гордые гитлерюгенд и Союз немецких девушек, численность которых в последнее время значительно сократилась, распадутся», – писал Кильвассер.

Его сын Марсель стал младшим командиром гитлерюгенда, жена возглавила отделение Национал-социалистической женской организации. Все это была показуха – так они скажут потом. «Это была тонкая, но опасная игра, – как выразился Марсель в своих воспоминаниях[325]. – Игра под названием сопротивление». Однако Марсель, кажется, играл свою роль с бóльшим рвением, чем это было необходимо. Как-то на собрании гитлерюгенда в 1941‐м он влепил